братьев пришли откуда-то вместе. Возможно, играли где-то, или из бани ли, или по хозяйственным делам ходили — например, собирать ветки для козы, не помню. Вот усадила мама нас четверых за стол чай пить. Что-то было, надо полагать, и поесть.

Запомнилось другое. Такие милые заботливые глаза мамы около нас и ее беседа с нами.

Старалась говорить о чем-то веселом, радостном. Затем она сказала, чтобы мы подумали хорошо и сказали, что бы мы очень и очень хотели сейчас.

Ответы нас, двоих младших, я не помню, но ответы старших запомнились на всю жизнь и, уже взрослому жгут душу. Один, из двоих старших, помоложе, который впоследствии в свои 22 года погиб на фронте, мечтательно ответил, что он хотел бы досыта поесть белого хлеба.

На большее у него фантазии не хватило. Это в 14 — то лет!!!

А самый старший «размечтался» еще больше. Он хотел досыта поесть белого хлеба с яблочным вареньем.

Об этих мечтах братьев я не рассказываю. Скажут, что это неправда. Если даже я упоминаю нынешней молодежи о тяготах на фронте и в тылу во время Отечественной войны, получаю ответ: «То было тогда, а сейчас другое время».

Глава 6 1941 год

Весна 1941 года для нас отличалась от других весен обилием вешней воды. В прежние годы каждую весну нашу квартиру в полуподвальном помещении на улице Федосеевской вода заливала только на 30–40 сантиметров. В этот период все наше имущество поднималось на столы, стулья, кровати и разные временные сооружения.

Мама с младшим сыном (4 года), переходила жить к родственникам, а остальные продолжали жить в «венецианских условиях». Только вместо синего неба над головами был сырой потолок, а вместо южного солнца — керосиновая лампа. Этот период был интересен тем, что мы могли играть в любые «морские» игры. Только ноги зябли до колен в грунтовой или снеговой воде.

В остальном было очень интересно. В нашем распоряжении были таинственные заливы, пороги (дверные под водой), даже черная пещера была, так как одна из печек затоплялась до поддувала.

Совсем стало весело, когда купили игрушечную пароводяную лодку, работавшую от елочной свечки. Все было «хорошо», но весной 41 года нас так залило, какие-то начальники нас переселили в аварийную квартиру, где мы жили (опять) три семьи в большой комнате, перегороженной занавесками из подручных средств.

Первое страшное известие о войне я услышал от нашей родственницы, к которой мы с мамой поехали утром. Первое сообщение было, видимо тогда, когда мы были в пути к ней.

Едва мы переступили ее порог и поздоровались, она спросила: — «Слышали? Война!».

Ей довольно долго пришлось втолковывать нам смысл этих двух слов. Тяжелейший период для всей нашей страны для меня начался вот так.

Через месяц ушел добровольцем на фронт старший брат. Один брат к началу войны уже служил в воздушно-десантных войсках. Отца тоже вскоре не стало.

О продолжении учебы не могло быть и речи. Но на работу без паспорта еще не принимали. Пришлось ходить по городу и читать объявления, чтобы найти такую работу, куда бы приняли без паспорта. Где-то требовался курьер. Обязанности курьера я представлял весьма смутно, но пришел по адресу. Там несколько женщин начали меня активно убеждать, что необходимо учиться, а не работать курьером. Мои слабые возражения, что дома две женщины (мама и жена старшего брата) и два ребенка до 4 лет, что есть нужно всем, а учиться не обязательно, рьяными агитаторами не принимались к сведению. Они может, и не слушали их. Они были увлечены моим воспитанием. Обида и горечь перебороли мою выдержку. Я поспешно ушел, чтобы они не видели моих первых горьких слез войны.

Но вот нашлась работа. Один наш родственник работал в Госстрахе. Он взял меня в помощники. В мои обязанности входило заполнение различных извещений и доставка их по адресам застрахованных. Хотя хлебная карточка у меня оставалась «иждивенческой», но я обедал в столовой и получал сколько-то денег. Я был доволен, что помогаю семье. Моя деятельность на ниве Госстраха продолжалась несколько недель. Мой опекун был призван в армию и вскоре погиб. С его уходом я остался опять без работы.

До получения паспорта оставалось чуть больше месяца. За это время мы немного запаслись овощами. За рекой Казанкой были совхозные огороды. Из-за нехватки рабочих, призванных на фронт, там можно было работать поденно любым желающим (в основном, детям). Платили натурой, из расчета 10 % собранного и сложенного на месте урожая. Из своей доли платили лодочникам за перевоз.

Получение паспорта, конечно, событие, но мне запомнилась «картинка» на другой день после получения документа. Дело в том, что еще до войны мне очень и очень хотелось ходить со старшими братьями на вечерние сеансы кино, а особая мечта была — попасть вечером в цирк. В то время были знамениты борцы Хаджи Мурат, Ян Цыган, Яунзе, Алупский, Верден и др. На дневных представлениях борцы не выступали. Так вот. На другой день я купил билет в цирк и с паспортом в кармане пошел на вечернее представление. Меня, естественно, контролер отстраняет властной рукой в сторону (даже через год, когда я уходил в армию, мой рост был 149 см).

— Мальчик, не мешайся!

— Я не мешаюсь, я иду в цирк.

— Нужно было приходить днем.

— А я хочу вечером!

— Вечером придешь, когда получишь паспорт.

И я гордо достаю из кармана «дубликатом бесценного груза» свою краснокожую книжицу. Суровое выражение на лице контролера меняется на шутливо серьезное, но, с каким-то непонятным оттенком во взгляде. Этот оттенок я долгие годы не мог забыть. Только много лет спустя понял, что это было сострадательное и жалеющее выражение пожилой женщины, возможно, уже познавшей за эти 4 месяца горькое горе войны. Действительно, вид маленького изможденного мальчика, радующегося возможности посетить вечернее представление и не подозревающего, что его ждет в ближайшее время, не мог не вызвать сострадание.

Теперь, имея паспорт, можно было смело поступать на работу. При этом на такую работу, где и зарплата побольше, и хлебная карточка на 800 грамм в день. Это уже кое-что! 600 грамм для дома, а 200 — на обед.

Поступил на эвакуированный из Ленинграда оборонный завод. Цех, где я работал, находился в старом здании завода искусственных кож, за ТЭЦ-1. Работали с 16–00 до 4-00 (или, наоборот) в две смены без перерыва на обед. Обедали после смены с 4-00 до 5-00 (или с 16–00 до 17–00). Обед почти всегда состоял из горохового супа и немного овсяной каши.