Хотя одно твое наличие само собой упразднило нормальное людское естество! О, мясо презренное, о плоть, что пытается казаться одухотворенной!

«Как смел ты сказать, что я гений?!»

Вторая стадия – Демиург в ярости оттого, что сотворил себя не сам. Его крик – протест против тела, которое повелевает душой: «Неужели Я – случайное соединение молекул, генная закваска, следствие слияния случайного, влияние солнца, снега, температурного баланса в момент, когда был зачат – о нет, не Я! – пещерный предок мой! Неужто по его генетическому коду определился Я – творенье, а не творец себя?!

Я – сущность?!! Или Я – случайность?!!

…Ах, они су-у-уки! Как они посмели меня хвалить? Засранцы, сволочи! А-А-А-А-А! Ты гад, говнюк и сука, – я гений. И я сейчас тебя убью.

Слишком много разумных людей на свете, неспособных разглядеть тебя и вовремя устраниться, чтобы тебя не мучить.

При сближении с себе подобными ты холодел – сравненье могло оказаться в чужую пользу:

«Как смеет он? Какую окуджаву он несет?! Кто ему позволил высказывать по поводу меня свои соображения?! Он – он спросил МЕНЯ?!!» (Вино и водка в тот момент уж целиком очистили мозги – опустошили от всего, что могло помешать уничтожать осмелившегося восхищаться – тобой).

«Тобой?! Мной! Но это же не я (как бы его убить?). Ведь это всего лишь они, всего лишь мои предки, их жратва – пронырливый идиотский сперматозоид, который, победив скоростной кросс, врезается с размаху в то самое – мясистое, багровое, темное, в пульсацию мясных кулис…

Я?! Он – хвалит – меня?! А я – НИ ПРИ ЧЕМ! Гениальность – не моя! Гениальность сала, вони, мяса, дерьма! Дерьмо! А вот вам фигу! Фигу! Фигу!!!»

«Ты гений, старик!»

– Ты… Сволочь… Смеешь… ААААААААААА!!!!!!!

Сволочь!

Я – БОГ!..

…Ты выносил лишь похвалы дураков. Дураки – они блаженные, как и ты. Вы изъясняетесь на простом языке сумасшедших. Тебе нравилось, что дураки клянутся твоим именем:

Спит в нирване Божество —

Рот отверзся, как ворота,

У тебя четверг в субботу,

А на Пасху – Рождество.

Развалился Демиург

На диване, как в нирване,

Оглушает храпом рваным.

Из ноздри – хрустальный шнур.

Тень по плоскому лицу

И кривой зигзаг – улыбка.

Гений! Может, по ошибке

Ты попался мертвецу?[8]

десять миллионов магазинов ресторанов министерств контор заводов поездов и пароходов

Просыпаясь затемно, слышал затылком убыстрение земного вращения – сердце чугунной кувалдой било со дна сна. За закрытыми веками пытались выпрыгнуть из завесы сна в реальность чернолесья – старички кусты с длинными до земли черно-седыми бородами; сменяя их, проступало что-то серо-рыжее, цементно-кирпичное – какая-то фигура, превращаясь в уже совсем настоящий рассвет.

За стеной, как обычно, ругались дуэтом старики соседи:

– Мои дети – ХИРУРГИ, твои – УРКИ! – корил старуху старик. – Не, бля, поал, МОИ ДЕТИ – хирурги, ТВОИ – урки!.. Ты что, не понимаешь, МОИ ДЕТИ – ХИРУРГИ! ТВОИ – УРКИ!!!

– А что тебе мои дети? – не выдерживает Бавкида.

– А что мне твои дети? – ехидничает Филимон.

– Нет, а что тебе МОИ ДЕТИ?

– Да, а что мне ТВОИ ДЕТИ?!

Наконец финальным дуэтом-фальцетом:

тебе мои

А что дети?!

мне твои

Сначала медленно, затем все быстрее входит в дневной ритмический ток, речной поток. К живой жизни возвращает окончательно трезвон будильника; тогда, лениво вывалившись из серого войлочного кокона-одеяла, он обретает наконец имя – Анатолий Батищев, слесарь на автомеханическом заводе имени Арнольда Шварценеггера.

Воскреснув и сбросив пелену, спешит размусолить во рту первую сигарету – последнюю из сплющенной пачки, где плоский на плоском горный пик и двухмерный альпинист – победитель притяжения плоской земли берет плоский Памир…

– Катастрофа! – сминает пустую пачку.

Карающей десницей бога изломалась двухмерность, летят в тартарары горные пики, прахом в прах – под диван, где уж давно и недежно погребены им подобные.

Затолкав под диван пустую пачку, еще посидел, напоследок проваливаясь, заваливаясь в продавленную диванную яму, затем выкарабкался, встал на задние лапы. Под чистые и злые звуки иерихонской трубы продавил до дна слежавшуюся в тепле ночную вату. И пошел жить дневной жизнью. Вышел из дому, направился к месту работы.

Что-то такое в башке его било. С ночи сидело под черепушкой что-то такое, о чем он вроде как бы вспоминал, хотя знал точно, что вспоминать об этом – дело пустое. Однако шевелилось в котелке что-то – не то чернолесье, не то и вовсе извне.

Жизнь? Не-жизнь?

Автоматически протопал на троллейбусную остановку. Стоя на серой полосе асфальта под полупрозрачным пластиком навеса, что-то прокручивал с трудом в мозгах – думал-не-думал бесформенную мысль-не-мысль – и вот уж втиснут вместе со всеми в шумный гомонящий футляр троллейбуса.

Все так же механически, как заводной агрегат, сошел у завода, идет в проходную.

Без мыслей шагает по серому двору, скользя взглядом мимо замусоренной клумбы, ржавых бочек, цементной стандартной скульптуры трудящейся, исполинской бабы с кувалдой в пудовом кулачище, установленной в заводском дворе (для искусства).

«Танцующая идиотка» – захороненное в ней имя. Подобие творения – она вышла из гробо-формы. Мертворожденная сошла с конвейера, грозя миру.

Никто не замышлял создать безобразной трижды неживую жуть – чью могильно-цементно-серую суть составляли мириады раковин, микроскопических разноцветных осколков, лепестков, грязи, молекул, мела.

Проходя мимо чудища, Толян, как всегда, слегка замедлил шаг. Скользнул взглядом по нечеловеческим ножищам, покоящимся на постаменте. Запрокинул голову к солнцу, которое, задумав одолеть облака, в этот миг изо всех сил залепило лучом по заводскому двору. Солнце мазнуло желтым по серому лику, и Толян, став лицом к Ней, на секунду замер, взглядом разглаживая на бесформенной цементной блузе складки со скопившимися грязью и пылью; искоса проследил взглядом за пудовым узлом цементных волос под цементным узлом косынки над плечищами громадной мощи. Затем, неожиданно для самого себя, с шуточным, еле заметным полупоклоном, произнес вполголоса: «Ишь, чучо́ла!» Напоследок слегка кивнул цементу башкой, то ли себе в укоризну, то ли ей в одобрение – за силу и надежность. И вот уже его втянуло в промасленный цеховой муравейник, где двигались, содрогаясь от грохота, лоснящиеся шестеренки.