ты снедаем вечных форм бессмертной жаждой,

Но в стихах осуществиться может замысел не каждый.

Омрачен душой, томится жрец высокого искусства,

Постигая, что бессильны воплотиться в рифмах чувства,

Что строфа твоя бледнеет перед замыслом могучим!..

В сердце чувство цепенеет, ты сгибаешься, измучен,

И вздыхаешь, понимая, что в строфической темнице

Радости, тебя объявшей, никогда не уместиться!

Коль душе твоей явился образ истинный и ясный,

Существом твоим взращенный, полный нежности прекрасной,

Как ты хочешь, чтобы всеми был он понят — и при этом

Не утратил обаянья, тем же был окутан светом?

Совершенным стал твой образ — путь к нему тернист и долог,

Но читатель равнодушный, точно зеркальца осколок

Исказит его, дополнит мутной глупостью своею…

Ах! Счастливей те писаки, чьей сноровкой не владею,

Те, что явно захотели звоном рифмы интересной

Искупить однообразье плоских мыслей, прозы пресной!

Упиваясь барабанной тарабарщиной риторик,

Ждут они, что упомянет их словесности историк!

Что ж, за ними и победа: лица их светлы отменно,

Покровительство готовы оказать тебе надменно,

И толпа глупцов их вирши восхваляет, словно эхо,

И жиреют стихоплеты от дешевого успеха!

Болтовня их — наслажденье для девиц и для старух,

Всем приходится по вкусу, всем ласкает нежно слух.

Но и ты, в чьем сердце пламень благородного томленья,

Выслушаешь не однажды похвалы и одобренья, —

Будешь во дворцы допущен, в приглашеньях упомянут,

Дамы знатные поэту руку белую протянут,

И прищурятся, взирая с напускною добротою;

В разговор приятный вступят сливки общества с тобою:

Не один из этих важных делом занятых господ

Спросит, сколько ты примерно зарабатываешь в год?!

Если будешь зван на вечер, зван читать в ином салоне,

Постарайся быть учтивым, помни о  х о р о ш е м  т о н е.

Не забудь об их ревнивом и утонченнейшем вкусе,

Не перечь их мненьям строгим даже и в пылу дискуссий!

Анекдотцам, каламбурам там прием всегда хорош:

Разыщи их в альманахах — остроумцем прослывешь.

А пока блеснуть не можешь ты заемной остротою,

Не болтай — но из приличья оброни словцо порою…

После званого обеда, соизволивши откушать,

Дамы света непременно захотят тебя послушать;

Ты поэму извлекаешь, честью тронутый такою,

И бледнеешь, окруженный невнимательной толпою, —

Застегнув пиджак, читаешь ты, тирады извергая,

Но одна вздыхает дама, усмехается другая,

Начинаются беседы: о прислуге, платьях, детях…

«Что-то есть, — хозяйка шепчет, — что-то есть в поэтах этих!»

Дамы шепчутся: «Напрасно пригласили виршеплета!»

«У меня от этих сказок начинается зевота!»

«Уф! Окончил! — и, беседу прерывая на момент,

Каждый слушатель поэту преподносит комплимент:

«О, вас музы вдохновили!.. Чудное стихотворенье!»

Не забудь — теперь обязан ты изобразить смущенье;

Долг твой выполнен — и можешь ты спокойно удалиться,

Чтобы дать прекрасным дамам досыта наговориться.

Можешь ли подобной жизни предан быть душой и телом,

Счесть ее весьма завидным, восхитительным уделом?

Здесь поэта унижают каждый словом, даже видом.

Ах, бедняк! Ты счет утратил оскорбленьям и обидам;

Ведь всего на свете горше та презрительная жалость,

Что на лицах толстосумов не однажды отражалась!

Стоит ли душе поэта изливаться в скорбных звуках,

Образов осуществленье обретать в немалых муках,

Побеждать преграды волей, мыслью, творчеством упрямым,

Чтоб доставить развлеченье господам и светским дамам?

От стыда б ты содрогнулся, задрожал от омерзенья,

Если б знал, с какой улыбкой апатичного презренья

Свысока тебя трактуют люди алчности паучьей!

Думал ты, что так вот сразу победит их стих твой жгучий?

Здесь царит билет кредитный, здесь греметь — напрасный труд;

Чем пронять болванов светских ты решил, несчастный шут?

Не грязни своих талантов в ослепительных салонах,

Средь голов, лишенных мыслей, средь машинок заведенных,

Что стучат совсем как сердце, но бесчувственно и жестко:

Там не люди — манекены! Вместо жизни — холод лоска!

Так беги от их улыбок и от их притворной ласки,

Там не лица человечьи — разрумяненные маски.

Это бал марионеток: куклы там смешны и прытки,

Но незримый балаганщик тянет их за кончик нитки!

Пусть душа твоя святая, в озаренье мысли вечной,

Не становится преградой милой жизни быстротечной,

Жизни, за собой влекущей струи солнечного света!

Если хочешь, чтоб искусством жизнь твоя была согрета,

Оставайся, как отшельник, в жалкой келье, в шатком кресле,

Чтоб умолкшие желанья не восстали, не воскресли.

Мир, о коем ты мечтаешь, как о самом дорогом, —

Этот мир — покой и счастье — ты найдешь в себе самом.

1888

Перевел А. Големба.

В МОНАСТЫРЕ

I

Слабей колоколов звучанье,

И отзвуки дрожа плывут.

И слышно быстрых струй журчанье,

Бурливо реки с гор бегут.

У стен обители старинной

Прохладой дышит темный лес,

И на притихшие долины

Ночь опускается с небес.

Закрылися ворота гулко,

И звезды смотрят с вышины, —

Чья тень скользит по закоулку,

Как призрак бродит у стены.

Всплывает месяц над холмами,

Его прозрачный, бледный лик

Мелькнул за синими лесами

И в келью узкую проник.

Покровом ночи скрыты дали,

Во всей обители покой.

Не спится девушке в печали,

Душа ее полна тоской.

И как уснуть тебе, сестрица,

В оковах душной тесноты.

Свет лунный из окна струится,

Кого-то ждешь в смятенье ты!

Ты не зажгла свою лампаду.

Кротка, безмолвна и тиха,

Ты ждешь с невольною отрадой

Возлюбленного жениха.

Того, кто всех тебе дороже,

В ночи зовут глаза твои.

Охвачена ты жаркой дрожью,

Уже мечтаешь о любви.

В тебе восторг желаний грешных

Вокруг покой и тишина,

Но тень приблизилась неспешно

И молча стала у