У общежития, утопавшем в золотистом сиянии окруживших его лип, кипела жизнь. Компания местных художников разложилась на полянке перед четвертым корпусом. Студенты достали альбомы для зарисовок. Каждый пытался запечатлеть отчаянную красоту увядающей природы как можно лучше. Чуть дальше, за столиками для пикника, устроились программисты из соседнего, стоявшего к их корпусу боком, общежития. Кто-то гулял, кто-то спешил домой. Приятная оживленность наполняла полянку. Грейс вытащила наушники, прислушалась. Среди пения птиц, разговоров студентов и шумов заселенного общежития она смогла уловить тихую мелодию акустической гитары. Грейс улыбнулась. Ее ждали.

Комната Осборна находилась на втором этаже, прямо над скатом крыши пристройки. Находившаяся в укромном уголке коридора, она всегда казалась Грейс настоящим убежищем от вездесущих студентов, которые постоянно проходили мимо ее комнаты, которой не посчастливилось оказаться рядом с лестницей. Она подошла к двери, на которой висела большая, написанная светящимися в темноте чернилами, надпись «Не зовите меня Оззи» с расплывчатыми, словно потекшая кровь буквами, и постучала. За музыкой, ставшей у двери громче, расслышала радостное «заходи».

Когда она зашла в комнату, не смогла по привычке распознать в темноте Осборна. Единственное окно задернуто, ни одного источника света. И только по восхитительной мелодии, раздававшейся с кровати, Грейс поняла, что Осборн играет на «Дэде», недавно сменившем струны.

Пока она шла до кровати на ощупь, Осборн успел посмеяться, дойти до окна, открыть шторы, откинуть створку, чтобы впустить в душную комнату немного свежего воздуха, и вернуться на прежнее место. Его стройное и высокое тело летало по комнате как подхваченный ветром лист. Грейс села на кровать рядом с ним, окинула взглядом одеяло, на котором, рядом с пепельницей, тетрадями и гитарой, лежала включенная электронная книга. Осборн готовился к вдохновению, явно не к какой-то лекции или семинару, и точно — не к философии. К лекции профессора Френсиса не готовился даже сам профессор Френсис.

— Я уже испугался, что Ливье тебя съела. — Улыбнулся Осборн и предложил девушке печенье, коробка которого валялась на полу. Она не могла отказаться.

— Скорее я ее съем, а не она меня.

Грейс съела печенье, сняла пальто и кардиган. В комнате Осборна всегда душно донельзя, но и красиво. Как и любой уважающий себя музыкант, Осборн прилагал все усилия, чтобы показать разносторонний музыкальный вкус. Весь потолок он оклеил постерами с изображениями рок-групп, в угол, рядом с засохшим фикусом, поставил купленный в магазине антиквариата дорогой виниловый проигрыватель, рядом, в ящик, стащенный из подворотни бакалеи, аккуратно положил пластинки, а под проигрыватель посадил маленького Оззи Осборна на троне, которого Грейс подарила ему на первую годовщину. По углам стояли инструменты, убранные в чехлы. На подоконнике засыхали цветы, которые пора было бы уже выбросить, а под кроватью, за черным мешком с бельем, стояли запрещенные на кампусе бутылки с алкоголем. У Осборна все продумано.

— Что от тебя хотела Ливье? Опять захотелось загрузить заданиями? — спросил Осборн и закурил.

— Нет, она все еще волнуется за мою работу.

— За твою работу? — усмехнулся он.

— Или за нашу конференцию.

— Вашу конференцию? Да, ей нужно волноваться за это в первую очередь. Она хотя бы знает эту тему? На сцене она же просто потеряется.

— Да ладно тебе, ты преувеличиваешь. — Грейс улыбнулась, аккуратно вытянула сигарету из рук Осборна и затянулась.

— Она просто хорошо притворяется. Не думаю, что она такая умная, какой нам показывается.

В знак согласия они съели по печенью с шоколадной крошкой. А потом, преисполненная нежности, Грейс, погладила Осборна по волосам. Была у нее эта привычка, которую старательно скрывала от посторонних. Слишком это интимный жест, слишком незащищенный. Но ничего поделать с собой Грейс не могла: слишком ей нравились волосы Осборна, мягкие и легкие. Раньше они были длинные, а в этом учебном году Грин отстриг их по плечи. Хотел даже покрасить, но вовремя передумал. Все-таки в университете музыкантов с волосами цвета спелой пшеницы не так много. В этом Осборн был особенный.

— Знаешь, ты мог бы стать классным профессором Грином. Представь, приходишь на лекцию в своих любимых джинсах, в красной кожаной куртке с черепом на спине и футболке с любимой группой. Может, тебе бы даже разрешили курить на занятиях.

Осборн улыбнулся. В окружении разбросанных вещей, гитары и тетрадей с текстами будущих песен он показался Грейс олицетворением искусства.

— Если я стану профессором, тебе нужно будет беспокоиться по двум причинам. Первая, — Осборн поднял указательный палец, — все студенты будут сходить по мне с ума. Они завалят меня приглашениями на свидания на четырнадцатое февраля, подкараулят в подворотне, когда я буду курить, схватят и увезут к алтарю поклонения. Они расчленят меня на сувениры, Грейс, а тебе не оставят даже самого ценного.

— А вторая причина какая? — Улыбнулась Грейс.

— Следить, чтобы я не сошел с ума. Мне кажется, некоторые профессора немного не в своем уме, на некоторых жалко смотреть. Особенно на Френсиса.

Грейс потушила сигарету о дно пепельницы, поставила ее на пол и улеглась рядом с Осборном. Над кроватью был прилеплен огромный, чуть ли не в полный рост, плакат Мэрилина Мэнсона.

Долго они лежали в тишине. Осборн меланхолично курил, сбрасывая пепел в консервную банку и, наверное, обдумывал слова новой песни. Он записал уже три для первого альбома, а в планах было не меньше пятнадцати. Их приятель Шеннон был другом для многих полезных в Ластвилле людей, и без проблем арендовал для Осборна студию звукозаписи, где тот бывал по несколько раз в неделю, иногда засиживаясь даже на всю ночь. Шеннон, конечно, надеялся, что Грин официально и навсегда пригласит его в группу, но Осборн чаще играл один. Названный в честь музыканта, он всегда мечтал стать больше Оззи. И после десятилетия, когда его пальцы не заживали, после сотен зазубренных композиций в коанмте прежнего дома, после множества написанных и записанных песен, подумал, что у него получится. А Грейс, что бы ни говорили другие, не давала ему сомневаться.

— Хороший же пиар — смерть, — вдруг сказал Осборн. — Сразу тебя все любят, словно при жизни ты был чем-то хуже. Смерть сразу же делает тебя интереснее и нужнее. Вот только он и не умрет. Никто из них не умрет. — Он обвел в воздухе каждого из музыкантов, смотревших на него с