Редж покачал головой:

– Опасно судить белого человека по его манерам.

– Думаю, это справедливо для Юга, – предположил Мосс.

Выражение лица Реджа не изменилось, но он замер, и Моссу показалось, будто он наткнулся в голове Реджа на заполненную людьми комнату, где шел жаркий спор, и его слова заставили всех умолкнуть и обратить взгляды на него.

– Юг везде, а мечта о Севере – всего лишь мечта.

Мосс задумался.

– Ты действительно в это веришь? – наконец спросил он.

Редж медленно поднял бутылку и сделал большой глоток.

– Это правда, – ответил он.

Лен усмехнулся, скрестил руки на груди и ногой отодвинул от себя пустую бутылку на деревянном полу.

– Думаешь, правда сделала его свободным?

Мосс закатил глаза.

– Конечно нет, – ответил Лен самому себе, – потому что это куча дерьма. Правда никого не делает свободным. В этой стране свободу дают деньги. И закон.

– Тогда по всем меркам я должен быть самым свободным… – сказал Мосс.

– А ты не свободен, – закончил за него Лен.

Мосс покачал головой.

– Ты заблудшая душа, Мосс Милтон, – поддел его Лен. – Но мы все равно с тобой выпьем.

На лице Мосса промелькнула тень.

– Значит, за меня. – Он поднял стакан и залпом выпил.

– Послушай, – сказал Лен, – я пытаюсь убедить твоего отца насчет той идеи, которую предлагал тогда в его кабинете.

– И что его останавливает? Ты ему явно нравишься.

– Откуда ты знаешь?

– Он спросил, ходишь ли ты под парусом.

Лен кивнул.

Мосс скрестил руки на груди.

– Хочешь научиться?

Лен внимательно посмотрел на него:

– Если это необходимо, чтобы…

Редж фыркнул.

– Брось, Редж, – отмахнулся от него Лен. – Я хорош на воде. И ненавижу гольф.

– Папин вопрос – это добрый знак, – признал Мосс.

– Почему?

– Он мыслит в терминах яхт. Людей и яхт, – поправился Мосс. – И у него есть принципы, которыми он руководствуется: обозначить цель, проложить маршрут и придерживаться его. Существуют прочерченные линии. И долг. Например, я последние шесть лет не должен был тратить время впустую, царапая ноты на бумаге.

– Почему?

– Из этого ничего не вышло. Три мои вещи играют здесь, в Виллидж, и есть еще парень из Чикаго, который хочет мою песню, но…

– А как насчет музыки? – спросил Редж.

– Да. – Мосс с улыбкой посмотрел на него. – Из этого вышла музыка. И начало моего собственного имени. Но для моего отца это ничего не значит. И времени у меня осталось мало.

– Значит, никакого шекспировского «будь верен сам себе»?

– Полоний, – сухо заметил Мосс, – был датчанином.

Редж засмеялся:

– Там, откуда я родом, верность самому себе не в чести. Сначала семья, затем страна, а затем, в самом конце, ты сам. Меня воспитывали для того, чтобы я что-то сделал, кем-то стал. Не ради меня самого, ты понимаешь, а ради остального мира. В противном случае я неудачник, увядший на ветке виноград, чокнутый. – Он умолк, завершив список.

– Твой отец был честен со мной, – сказал Лен.

Мосс кивнул.

– Он честный человек. Верит, что побеждают лучшие. Искренне верит.

– И в чем загвоздка? – спросил Редж.

– С моим отцом? Ни в чем. – Мосс удивленно посмотрел на Реджа. – Так его воспитали… такие у него убеждения. Честь. Мужество. Достоинство. Правда.

– Звучит, как удары колокола, – задумчиво произнес Редж.

Мосс вздрогнул. Колокол. Да. Колокол.

Вот оно, подумал Мосс, но тут у него из-за спины вынырнули две руки и закрыли ему глаза, кто-то шутливо толкнул его. Он убрал чужие ладони с глаз и повернулся.

– Эй, привет, Джин. – Он улыбнулся новым гостям: стройной девушке с мальчишеской стрижкой и ее спутнику.

– Я принесла джин, – сказала девушка, демонстрируя бутылку. – Тоник у тебя есть?

– Конечно! Редж, Лен, познакомьтесь с Джин. Я мигом. – И Мосс мгновенно исчез в толпе.

– Не вернется, – задумчиво произнесла Джин.

Она оказалась права. Ее немногословный спутник, оказавшийся болгарином, отправился на поиски тоника, а Лена оттащили в сторону двое знакомых, которых он давно не видел, так что Реджу пришлось беседовать с Джин о Гинзберге, поколении битников, всех этих воплях, – Джин закатывала глаза, – об их хвастовстве, об их сошедшей с рельсов поэзии.

– Тебе нравятся рельсы, – заметил Редж.

– Рельсы необходимы, – лукаво возразила она. – Иначе никуда не доедешь.

Он удивленно выгнул бровь:

– Что бы это ни значило.

– Рельсы нужны, чтобы проложить собственный путь. Например, нельзя просто взорвать здание, – сказала она, становясь серьезной. – Нужно сначала его показать – стены, потолки, полы, – а затем показать, как ты из него выходишь, как…

– Чем ты в жизни занимаешься? – перебил он девушку; на его губах играла легкая улыбка.

– Я секретарь, – ответила она. – Днем.

– А ночью?

– Ночью я трахаю болгарина и пишу стихи.

– О зданиях?

– О пейзажах, – ответила она и отошла.

Вечеринка распахивалась и замыкалась в себе, словно огромный рот что-то выкрикивал в жаркую ночь. Двух друзей разлучали, вовлекали в разговоры, наливали выпить, уводили в разные комнаты. Ближе к концу вечера Редж вышел в сад в поисках Лена, нашел его в дальнем конце в окружении каких-то незнакомых мужчин и вернулся в дом. Он прислонился к стене, закурил и стал смотреть, как Мосс Милтон ставит пластинку в проигрыватель и снова начинает бродить по дому с бутылкой, а комнату заполняет «Мемфис Джаг Бэнд» – банджо, щелчки, хлопки в ладоши, голоса. Tear it down, slats and all, tear it down, hear the baby squall[25]. Таких, как он, в Гарварде было полно – из хороших семей, свободных, воображающих, будто могут смотреть на мир с улыбкой. Но, несмотря на кривую, очаровательную улыбку, честные голубые глаза на длинном, угловатом лице, выражение которого менялось легко и быстро, Редж видел, что Мосс не обманывает. В нем была легкость, игра. Но он вовсе не играл. Все в этой комнате были для него своими. Мало кто из знакомых Реджа мог, как Мосс, ни капельки не меняться в лице, обращаясь к чернокожему, – как теперь, когда он повернулся к нему, подняв бутылку.