Говорят, опытные орнитологи способны по одной-единственной трели определить, что за птица прячется в древесных ветвях. В свою очередь, жители города могут с закрытыми глазами выделить из окружающего шума рев мусоровоза, доносящуюся из лавочки музыку, плач младенца («уа-уа»), женский стон («а-а-а»), шорох листьев под ногами («ш-ш-ш») и хлопок, издаваемый бутылкой пива, когда с нее сдирают крышку. Но уловить в этом гомоне звук, с каким разбивается юное сердце, дано не каждому. Водитель продолжал крутить баранку, воображая, что скоро нырнет в объятия дремлющей жены, и не стоит упрекать его в том, что он не заметил перемены, случившейся с его пассажиркой. Если на подножку автобуса она запрыгнула с легкостью лани, то вышла из него бледная, как мертвец.

* * *

Назавтра Лави Маймон явился в кафе и обнаружил, что на заднем дворе никто его не ждет. Парень, отпускавший клиентам мороженое, отдал ему его телефон и с немым вопросом во взгляде сообщил, что Нофар просила оставить ее телефон здесь. Лави забрал свое имущество, но любопытство парня не удовлетворил. Она не хочет его видеть. Значит, она нашла фотку. Тяжесть, поселившаяся в кишках с того момента, когда он запостил фотку, поднялась выше, стиснув грудь, как будто на нее наступил слон. Лави не помнил, как добрался до дома. Остаток дня он без конца набирал ее номер, но она не снимала трубку. Хотел отправить эсэмску, но не знал, что написать. Из окна своей комнаты он видел, как на работу заступила вечерняя смена, но не нашел в себе смелости спуститься в кафе-мороженое.

* * *

На протяжении следующих дней Нофар сделала ужасное открытие. Оказывается, если ходишь по земле с разбитым сердцем, этого никто не замечает. Конечно, она скрывала свои чувства: не плакала на людях, старалась оставаться в ровном настроении, но все же… Каждый раз, когда на экране телефона высвечивалось имя Лави, она думала о Майе. О красоте младшей сестры. Красоте, которая заставляла перелетных птиц вертеть головами на лету, черепах – вытягивать шеи, а парней – врать. После того как Майя нашла тетрадь, они с Нофар не перемолвились друг с другом ни словом, но если раньше их молчание было гнетущим, то теперь оно стало ядовитым. Лави прислал Нофар десятки сообщений – она не прочитала ни одного. Стоило ей подумать, что, пожалуй, она готова его простить, у нее перед глазами всплывала фотография Майи и голодной собакой впивалась в ее плоть.

Дни сливались в единый неразличимый монолит. На осторожные вопросы родителей, интересовавшихся, куда пропал Лави, она отвечала невнятным бормотанием. Ей было стыдно признаться, что она с ним больше не встречается. Как будто в том, что она узнала про Лави, был виноват не только он, но и она. Потому что она не такая красивая. Не такая умная. Вообще – не такая. Как только Майя возвращалась домой, Нофар уходила. Бродила по улицам. Стояла напротив автобусной остановки и наблюдала, как она постепенно заполняется людьми и пустеет, когда подъезжает автобус. Заполняется – пустеет, заполняется – пустеет. Как пульсирующее сердце. Если она оставалась дома, то носу не казала из своей комнаты. В школе она сидела с безучастным видом, уставившись в одну точку. Учителя считали, что у нее посттравматический синдром, а одноклассницы боролись за звание ее лучшей подруги – той, чью грудь она будет орошать драгоценными слезами и кому на ушко откроет некоторые подробности, о которых не писали в газетах. Но она хранила молчание, а после уроков ехала на работу. Пятьдесят минут в чреве кита с мотором, и она на центральной улице. Она входила в кафе с непроницаемым лицом и начинала наполнять вафельные рожки шариками мороженого. На задний двор она не заглядывала, а по окончании смены ехала домой, не глядя по сторонам. За ее приходом и уходом внимательно следила пара карих глаз. Лави стоял у окна и молил Бога, чтобы она подняла голову и увидела его. Но ждал он напрасно.

С того дня, когда глухонемой остановился на центральной улице рядом с полицейским участком и промычал: «Она врет!» – прошло несколько недель. Сомнения, которые его реплика заронила в сознание Дорит, практически рассеялись. Если она приходила на работу раньше времени, ей случалось задержаться возле него и прислушаться к тому, что он пытался произнести, но от частого повторения его слова стерлись и ухо на них почти не реагировало – так горожанин не обращает внимания на гудки автомобилей.

Время от времени в Дорит просыпался древний охотничий инстинкт, но каждый раз ее отвлекало более срочное дело или более срочное расследование. Ей без конца звонили адвокаты, пытавшиеся повлиять на следствие. Чаще всего она сразу вешала трубку, но с наиболее известными вела себя гораздо любезнее. Адвокат Авишая Милнера принадлежал к числу самых известных. Дорит знала, какие у него гонорары, и понимала, что такие деньги согласится платить только тот, у кого действительно серьезные неприятности. Или тот, кто и в самом деле виновен. Адвокат не стал ходить вокруг да около и потребовал, чтобы Дорит проверила истицу на детекторе лжи.

– Вы в курсе, что она несовершеннолетняя? – спросила Дорит.

Разумеется, он был в курсе, но продолжал стоять на своем. У современных девиц слишком богатое воображение. Вот почему он советует ей провести такую проверку до суда, иначе полицию могут упрекнуть в небрежности. Возможно, на менее опытного следователя его намек и произвел бы впечатление, но Дорит он лишь разозлил. Пусть у ее собеседника повсюду связи, но дело ведет не он, а она. Поэтому она сухо поблагодарила его и попрощалась. У нее на столе скопилась целая груда папок, с содержимым которых ей надо было ознакомиться.

Вечером, когда Дорит наконец осталась одна, она вытянула ноги, сделала глубокий вдох и медленный выдох и подумала, что уже давно не ходила на занятия йогой. С такой работой, как у нее, надо уделять больше внимания здоровью. Она еще раз глубоко вдохнула – и вдруг в памяти всплыли слова глухонемого: «Она врет!»

Она медленно выдохнула эти слова и открыла файл с протоколами опросов Нофар Шалев. Она перечитала первый протокол, затем второй. В конце второй беседы девочка начала путаться в показаниях. Тогда Дорит списала ее непоследовательность на испуг, в том числе на страх перед публичным судебным разбирательством. Сама Дорит в ее возрасте именно по этой причине никому ничего не рассказывала. Но, может быть, у поведения Нофар было и другое объяснение? Дорит еще раз перечитала протокол. Нет, она не ошибалась: девочка сказала правду. И все же что-то не давало Дорит покоя.

Из полиции она поехала домой, слушая в машине радио. Дома приготовила ужин, села с детьми за стол, посмотрела вместе с ними телевизор. Обнаружив, что уже поздно, отправила их спать, завела будильник – хотя необходимости в этом не было, она просыпалась рано, – и вымыла голову шампунем, которым пользовалась с двадцатилетнего возраста. Наконец она легла в постель и закрыла глаза. Стояла тишина, и в этой тишине в ее сознании вдруг всплыли два слова – как иногда именно в такие минуты звучит в мозгу услышанная днем песенка. Она врет!

Но если раньше эти слова улетали ввысь, как выпущенный из рук воздушный змей, то теперь они были крепко привязаны к волосам девушки из кафе-мороженого. У современных девиц слишком богатое воображение…