– Дорит, дорогая, я делаю это ради твоего же блага. Дело резонансное. Скажи спасибо, что ее отец не рассказал журналюгам про детектор лжи. Они бы из нас отбивную сделали. И, когда я говорю «нас», я имею в виду тебя. Потому что лично я не собираюсь выступать в роли полицейской сволочи, которая издевается над семнадцатилетней потерпевшей.

На этом разговор окончился. Он дружески положил руку на плечо Дорит, и она поняла, что спорить бесполезно. Он проводил ее до двери, улыбнулся любезной начальственной улыбкой и заперся у себя в кабинете.

Она немного постояла в коридоре, все еще ощущая на правом плече тяжесть медвежьей лапы суперинтенданта, а затем развернулась на каблуках, пошла к себе в кабинет, выбросила в корзину повестку с вызовом на допрос Авишая Милнера, взяла сумку и быстро спустилась по лестнице. На противоположной стороне оживленной улицы, на своем обычном месте, стоял глухонемой. Сквозь шум машин до нее донеслось его знакомое мычание:

– Она врет!

Дорит решительным шагом перешла через дорогу – два микроавтобуса еле успели взвизгнуть тормозами. Приблизившись к нищему, который перестал бормотать и уставился на нее с надеждой, она сказала:

– Еще раз увижу тебя здесь – арестую за бродяжничество! Ясно?

Утром первого дня недели город вскакивает с постели в панике, как проспавший экзамен студент. Водители автобусов срываются с места, не обращая внимания на призывные знаки бегущих к остановке пассажиров; мотоциклисты, не желая ждать, когда светофор переключится на зеленый, выезжают на тротуар; в фалафельных закипает в котлах масло, повар безжалостно крошит баклажаны и принимает пакеты с пышными, горячими питами по двадцать штук в каждом; в кафетериях выбрасывают воскресные газеты, из-за которых еще вчера ссорились клиенты; служащие государственных учреждений набираются храбрости, прежде чем открыть свою контору: им хорошо известно, что в первый день недели посетители будут брать ее штурмом. Все приходит в движение. Город носится, как покусанный клопами, почесываясь на бегу.

В тот первый день недели Нофар одна стояла на улице. Мимо нее спешили прохожие, а она стояла, уставившись в одну точку, и теребила пальцами прядь волос. Она никому не мешала, но понимала, что ее неподвижность должна вызывать у окружающих удивление – слишком она выделялась на общем фоне.

На нее и в самом деле косились. Но она смотрела не на прохожих, а на их тени. Ведь что такое человек, как не тень, прикрепленная к собственным каблукам? В полдень эта тень уменьшится до крохотной полоски, затем начнет расти, чтобы к тому времени, когда стемнеет, слиться с внешней чернотой, заставив людей прятаться в хорошо освещенных домах. Пока что людей сопровождали утренние тени. Сколько человек из тех, кто прошел мимо Нофар, успели этим утром, между чисткой зубов и чашкой кофе, соврать? Сколько из них соврет еще до полудня? Они будут лгать по мелочам или по-крупному, неуклюже или изящно, нагло или стыдливо, но всегда – из лучших побуждений.

Что, если пойти сейчас в полицию? Там наверняка будет полно народу, как везде в первый день недели. Нофар терпеливо дождется, пока освободится следователь Дорит. Дело ведь не срочное; время еще есть. Через несколько часов, когда тени удлинятся, Дорит ее вызовет, и Нофар скажет ей: «Это не моя тень прикреплена к моим каблукам. Это я прикреплена к своей тени».

Но минуты шли, а Нофар продолжала стоять на месте. Утром первого дня недели это могут себе позволить только маленькие дети и попрошайки. Детей тащат за руку сердитые родители, а вот попрошаек никто не ругает, и они могут стоять сколько хотят, как погасшие уличные фонари, которые каждое утро увольняют с работы, чтобы вечером снова нанять.

Нофар понимала, что она уже слишком большая, чтобы кто-нибудь взял ее за руку и потащил за собой, но именно этого ей сейчас хотелось. Она смотрела на хнычущих малышей, вырывающихся из цепких родительских рук, и завидовала им. Какое счастье, думала она, когда есть кто-то, кто точно знает, куда тебе надо идти. Кто-то, кто берет тебя за руку и ведет куда нужно. Если бы кто-нибудь вот так притащил ее в кабинет Дорит! Но ей было семнадцать лет, и ее руки принадлежали только ей. Она сама решала, куда ей идти. Или не идти никуда, а молча стоять посреди шумной улицы.

* * *

Ветер заигрывал с ветвями апельсинового дерева, и они отвечали ему галантными поклонами. Странно, что это дерево согласилось пустить корни здесь, в этом неприглядном дворе, со всех сторон стиснутом задницами домов. Его плоды клевали птицы; когда эти плоды от отчаяния срывались вниз и разбивались о землю, на них набрасывались не верившие своему счастью муравьи и высасывали их кровь до последней капли. До чего живучее дерево, удивлялась Нофар. И никто не обращает на него внимания. Впрочем, она сама заметила его только сегодня. Внутренний раздрай заставил ее покинуть центральную улицу и поискать тихое местечко, где можно сесть и подумать. Она не заходила в этот двор с тех пор, как узнала о предательстве Лави. И вот она снова здесь. Ноги у нее словно налились свинцом. Именно здесь все началось. И свидетелем всему было, оказывается, апельсиновое дерево! Подумать только! Оно росло здесь, а Нофар его не видела. Она подошла поближе и внимательно его рассмотрела – не только ради того, чтобы отвлечься от мучительных мыслей, но и желая искупить свою вину перед деревом, которое слишком долго игнорировала. Зеленая крона задрожала, ветки и листья разом пустились в пляс, и Нофар замерла, завороженная. Наверное, поэтому и не заметила, что она здесь не одна, и не почувствовала на себе взгляда чужих глаз.

Авишаю Милнеру впервые представился случай ее разглядеть. В тот вечер все произошло слишком быстро, а с тех пор они больше не встречались. Конечно, он мог увидеть ее по телевизору или в газетах, но после освобождения под залог он принципиально не интересовался тем, что люди называли новостями, а он – гнусной клеветой.

Сейчас в этом тесном пространстве были только он, она и апельсиновое дерево. Она смотрела на дерево, он – на нее. Она зачарованно следила за тем, как трепещут на ветру листья, а он размышлял о богатстве неожиданно отрывшихся перед ним возможностей. Но сначала надо ее хорошенько рассмотреть. Какое наслаждение наблюдать за человеком, который об этом не подозревает! И напротив, как отвратительно быть объектом такого наблюдения! Если Авишай Милнер и повел себя непристойно по отношению к Нофар Шалев, то как раз сейчас, когда следил за каждым ее движением, просвечивая ее лицо и тело как рентгеном, а она ни о чем не догадывалась.

Но тут она обернулась. В первый момент она его не узнала, приняв за жильца одного из ближайших домов или садовника, явившегося проведать апельсиновое дерево, но все равно испугалась, как испугалась бы на ее месте любая девушка, оказавшаяся в закрытом дворе наедине с незнакомым мужчиной. Но она быстро успокоилась: во-первых, сейчас светло, а во-вторых, в двух шагах отсюда – оживленная улица. Она уже собралась кивнуть ему головой и отправиться поискать другое уединенное место, когда вдруг поняла, кто перед ней.

Она побледнела. Ее тело осталось неподвижным, но душа умчалась прочь так же стремительно, как выпрыгивает из окна застигнутый на месте преступления грабитель. А что, если Авишай Милнер ее сейчас задушит? Отчаявшиеся люди способны на любые поступки, кому, как не ей, это знать. Но в следующее мгновение она поняла, что боится не столько Авишая Милнера, сколько того зла, которое ему причинила. Авишай Милнер совсем не походил на человека, способного кого-то задушить. Его измученное лицо как будто увяло, и в нем не было ни следа ненависти. Неудивительно, что она его не узнала. От напыщенного злобного хлыща осталась одна оболочка. Казалось, он бормочет про себя: «Зачем только ты сюда пришел? Это может дорого тебе обойтись! Ты же не собирался с ней встречаться! Но ноги сами привели тебя сюда, и, не соображая, что делаешь, ты явился на место преступления – туда, где у тебя отняли твою прежнюю жизнь, туда, где можно мелом нарисовать труп человека, которым ты когда-то был».