Адвокат задал ей несколько вопросов, после чего уверил ее, что повода для беспокойства нет. Камелии Шавит надо просто забрать назад свое заявление – и дело с концом. Поскольку она несовершеннолетняя, то уголовная ответственность ей не грозит. Даже если ложно обвиненный ею человек подаст иск о возмещении ущерба, от него будет легко отбиться – поскольку дело не получило огласки, ответчик не сможет доказать, что понес значительный ущерб.

– Не то что в случае Авишая Милнера, – добавил он. – Тогда было бы дело другое.

– Почему другое? – дрожащим голосом спросила Ронит.

– Потому что о нем говорит вся страна. Если выяснится, что девочка солгала, он сможет потребовать в качестве компенсации за клевету несколько миллионов шекелей, – объяснил адвокат, к счастью, не замечая, что Ронит все сильнее вжимается в кресло. – А пресса? – добавил он, нанося ей еще один удар. – Вы представляете, какой шум поднимут журналисты? Они не простят ей, что купились на ее ложь, и выстроятся в очередь, чтобы ее распять. Одним словом, Талья, благодарите судьбу, что это не ваша дочь.

Она вышла на тенистый бульвар с кошельком, полегчавшим на две тысячи шекелей, и душой, потяжелевшей на тонну. Села на деревянную скамейку и достала из сумки использованный бумажный платок.

Ты растишь ребенка. Сначала он живет в тебе, в твоем теле. Потом, когда он выбирается наружу, ты продолжаешь держать его в своем сердце. Твоя дочь понятия не имеет, что когда-то существовала внутри тебя. Вернее сказать, знает, но не понимает – и никогда не поймет, – что это такое. Что значит быть внутри тебя, что значит выходить из твоего тела наружу. Люди вообще в этих вопросах поразительно тупы. Но ты-то знаешь ее тело лучше, чем она сама, потому что это ты его кормила, купала и гладила, когда ему было больно; позже это ты первая обнаружила, что ему нужен бюстгальтер. Да, ты знаешь ее тело лучше ее самой, но ее ты совсем не знаешь. Когда ты спрашиваешь, как она себя чувствует, она отвечает, что все нормально, и каждым своим «нормально» словно захлопывает у тебя перед носом дверь. А ты сидишь под этой дверью, как нищенка, в надежде, что дочь снизойдет до тебя и швырнет тебе монетку. Постепенно до тебя доходит, что твоя дочь стала тебе чужой.

Несвежий платок у нее в руках превратился в мокрый ком. Прохожие косились на Ронит, на ее заплаканные глаза, чуть замедляли шаг и шли дальше своей дорогой. Надо поговорить с Цахи. Надо было сделать это еще утром, когда Майя все ей рассказала, но ради Нофар она решила повременить. Лучше, если он будет не в курсе. Она знала, что произойдет: под давлением Нофар во всем признается, но перестанет с ней разговаривать. Значит, должен быть хоть кто-то, с кем она сможет поговорить. Например, со своим отцом.

Она не поехала на работу и вернулась домой. Майя лежала в постели. Ронит обняла дочку и почувствовала, что хрупкое тельце сотрясается от рыданий.

– Все в порядке, моя хорошая. Ты поступила правильно, – поспешила она утешить девочку и, к собственному удивлению, поняла, что сердита на дочь.

Когда Майя наконец успокоилась, Ронит дала ей сто шекелей и отправила в торговый центр купить себе что-нибудь. Она хотела дождаться возвращения из школы Нофар, чтобы серьезно с ней поговорить. Ты моя дочь и всегда будешь моей дочерью, скажет она, но ты должна отвечать за свои поступки. Сейчас мы с тобой поедем в полицию. Это тяжело, но мы это сделаем. Зато потом все будет позади. Как после удаления больного зуба. Если Нофар заартачится, Ронит применит силу. Когда дочери было два года, она точно так же оттаскивала ее от дороги, повторяя: «Нет, туда нельзя! Если мама говорит, что нельзя, значит, нельзя. Мама лучше знает, что можно, а чего нельзя».

Но что она знала на самом деле? Например, могла бы она сказать, как много времени потребуется, чтобы забыть об этой кошмарной истории? Конечно, они переведут Нофар в другую школу, но и в новой школе ее узнают, как будут узнавать везде, где бы она ни появилась. Ее лицо знакомо всей стране. Она пойдет служить в армию, потом поступит в университет, и повсюду на нее будут коситься и шептаться у нее за спиной. «Это, случайно, не та девица, которая?..» – «Точно, она!» – «Вот ненормальная!» Считается, что родители должны защищать своих детей. От чего она должна защитить Нофар? От внешнего мира? От испытания собственной совестью?

И вдруг ее осенило: Майя все выдумала! Нет никакого дневника! Майя просто завидует старшей сестре! Завидует тому, что они уделяют Нофар больше внимания, чем ей! Мысль была такой уютной, что Ронит юркнула в нее, как в детстве забиралась в одежный шкаф в родительской спальне, где сидела, пока ее не вытащит мама. Вспомнив о матери, Ронит вздохнула. Мать умерла четыре года назад (проклятая наследственность плюс безмерное количество сигарет «L&M Lights»). Она как наяву услышала ее хриплый голос:

– Тебе не стыдно? Тешишь себя иллюзиями, а твой дом разваливается, изъеденный ложью! Чего ты ждешь? Чтобы потолок обрушился тебе на голову?

Мать Ронит преподавала в школе Священное Писание и из всей программы больше всего любила тему пророчества Иеремии о разрушении Храма.

– Почему ты не отвечаешь?

– Потому что ты умерла. Как я могу с тобой говорить?

– Все разговаривают с умершими родителями. Это нормально.

Ронит молчала.

– Ну, не хочешь – не надо, – со вздохом сказала мать. – Но хоть с дочерью поговори. Скажи, что она должна пойти в полицию и во всем признаться. Или ты сама пойдешь.

– Но она может не перенести унижения! Что, если она…

– Чтобы довести человека до самоубийства, нужно что-нибудь посерьезней.

Ронит приготовила себе кофе, в который, словно назло матери, бухнула побольше сахара: та всегда неодобрительно отзывалась о женщинах, предпочитающих сладкие напитки.

– Ронит, я знаю, это трудно, – настойчиво твердил хриплый голос. – Но это еще не причина, чтобы увиливать от ответственности.

– Послушай, мам. А если бы на ее месте оказалась я в свои семнадцать? Неужели ты заставила бы меня на это пойти?

– Вне всякого сомнения.

Ронит отхлебнула кофе – она его пересластила.

– Может быть, как раз поэтому я и сомневаюсь, мам. Именно поэтому.

Мать молчала. С улицы донеслись возмущенные кошачьи вопли. Ронит вылила кофе в раковину.

– Какая мать способна выдать родную дочь?

– Какая мать способна позволить дочери упечь за решетку невинного человека? – твердо и невозмутимо сказала мать.

Ронит вздрогнула. Сколько времени она упустила, бездействуя, когда каждая минута была на вес золота! С каждым мгновением опасность, нависшая над Нофар, увеличивалась. Ронит осознала, что у нее нет выбора, и к ней вернулась вся ее решимость. Собственно, она поняла, что должна делать, сразу, как только Майя все ей рассказала. Слова адвоката напугали ее и ненадолго выбили из колеи, но теперь она была тверда как камень.

Она просидела в гостиной до позднего вечера, не зажигая света. Она ждала Нофар. По четвергам дочь уходила из кафе-мороженого последней и возвращалась домой не раньше двенадцати. Ронит прекрасно это знала, но продолжала сидеть на диване. Она не включила телевизор, не взяла книгу; она не делала ничего, несмотря на гору грязной посуды в раковине и груду выстиранного белья, которое надо было разложить по полкам. Это все потом. В половине десятого из комнаты, служившей ему кабинетом, вышел Цахи и удивился, обнаружив ее сидящей в темноте: «Может, пойдешь ляжешь?» Она ответила, что задремала, хотя глаза у нее оставались открытыми. Он пожал плечами, пожелал ей спокойной ночи и добавил, что завтра у него трудный день.