Сколько раз пыталась заставить Корто смотреть фильм, который ворвался к ней в сердце. Но для него это — набор бредовых картинок, «японские страшилы с нездоровой ориентацией». А она только в том зазеркалье и спасается — от чувства одиночества или пустоты, от любого мусора, в который жизнь окунает.

Как такое может нравиться? Розы-принцы-дуэли; вихри из красных лепестков; волосы цветов радуги; шпаги, аксельбанты, снова розы. Ну и что. Зато там глаза живее тех, что на улице видишь; сплетенные руки; обнаженные девичьи тела в обнимку; осыпающийся пеплом замок — символ ложной радости, куда тебя не смогли заманить. Сон, что хочется пересматривать. Нравится ли ей этот фильм? Да он проник в нее. Там нет красивостей — есть мечтание. А ему позволено быть любым.

И еще — пронзительная песня Масами Окуй “Toki ni ai wa”, «Иногда любовь».

Ноэль попросил скинуть фильм на флешку.

В половине четвертого выбралась из-под одеяла, сделала себе чай.

Достала альбом, карандаш.

Тихо.

Ушел и оставил по себе — настроение. Будто присутствие чего-то. Бросила карандаш — можно подумать, рисоваться будет — если оно за спиной стоит.

Когда тревожишься, не рисуется.

Почему тревожишься — пойди пойми. Маета.

Ноэль. Спит наверняка уже в своем Везинэ — сны у него яркие и живые, сказал. Правда, забывает их быстро.

Беспокойство. Безадресное, непонятное. Просто беспокойство. Как если бы этот человек закрыл за собой дверь, а край плаща защемил. И ушел. Что здесь делает край плаща?

Настроение. Оставил по себе нас-тро-е-ние. И — не спится, не рисуется. Чай обжигает горло. Встать, подойти к двери, дернуть за край плаща — вернись.

— Выйди из оцепенения на минуту.

Поворачивает голову, глаза пустые. Два дня дома такой аттракцион.

— Если эту хату по-черному сдать, можно было бы переехать в двушку. С доплатой.

— А? Да.

Опять отвернулась и в окно смотрит.

Передразнил: «А? Да».

— Тебя пыльным мешком по голове ударили из-за угла?

— Денис, прекрати.

Неужто визит в ресторан возымел такое убийственное действие? Ходили несколько раз — не цепенела.

Стал объявления смотреть, по пригородам. В Сан-Море вдоль речки бегать можно. Но дорого. Леваллюа — все равно что город. Версаль? Цены как в Париже. Может, за Дефанс удрать…

Телефон зазвонил, схватила:

— Алло? — Покосилась, как ворона на зерно. — Привет, Ноэль.

Через полминуты пошла одеваться.

— Ты куда?

— Я сегодня работаю.

Четыре часа дня.

— Что до семи делать будешь?

— Ноэль на «Одеоне», скоро освободится. Я «Утэну» ему обещала.

Смотри-ка, оцепенение — как рукой сняло. Точно, ноги отсюда растут.

— Тоже к однополой любви неравнодушен? Он часом не…?

Вылетела за дверь, задев жестяную цаплю. Цапля чиркнула клювом по стене и завалилась на бок.

— Четыре эклера, пожалуйста.

“La Maison du Chocolat”, славный пирожными и шоколадными конфетами. Красуются на витрине — каштановые, цвета дубовой коры, кофе с молоком.

— Идем?

Ноэль распахивает перед Мариной дверь машины, протягивает коробку:

— Мои любимые, их только тут делают.

Под картонной крышкой — блестящая темная глазурь, легкий запах кофейного крема.

Беспокойство, явившееся два дня назад, осело на дно. Вроде и нет его.

Потащились за эклерами вместо того, чтобы сесть в кафе. И уже пора в «Акацию». А тут еще телефон у Ноэля звонит, и начинается разговор по работе, с эмоциями.

Когда машина останавливается напротив отеля, Ноэль нажимает кнопку отбоя.

— Прости. Это было важно.

Марина кивает. Она разочарована. Днем, впопыхах, все иначе.

Ноэль улыбается:

— Что с тобой? Ты за два дня одичала…

Да, одичала. Куда делась вся легкость? И от ладони на плече хочется освободиться.

— Ого, что ж с тобой такое? Расслабься…

Она не может. Она его не узнает. Ей хочется уйти. И хочется, чтобы он остался. Она сама не знает, чего хочет.

— Ты огорчилась, что на Сицилию не едем?

Все отодвинулось на месяц. Зато не надо с Корто объясняться.

— Да нет, — она достает диск с «Утэной». — Вот.

Ноэль крутит диск в пальцах.

— Ты что делаешь в воскресенье?

Джулия смеется в телефонной трубке, у нее чудный смех. Она приехала на выходные, времени нет совсем, «вот только если полчасика, ты где?».

Она влетает в «Акацию», шумная, звонкая, целует крепко, прижимает к себе: «Мариночка, я соскучила!» У нее хороший русский, редкие ошибочки добавляют шарма.

На шум выходит хозяйка. Она в добром расположении духа, Марине позволено отскочить в соседнее кафе, до девяти и ни минутой позже.

Джулия рассказывает новости, впрочем, в Милане ничего не происходит, работа все та же — переводы с французского и русского, «да, у меня есть роман с русским мужчиной!».

— А у меня — с итальянским, — почему-то произносит Марина.

Полчаса — ну разве это время?

«Русский мужчина» обретается в Риме, он оператор на ТВ, второй российский канал; приехал в Милан снимать показ мод, а она, Джулия, там переводчицей работала. Тридцать лет, женат, но с женой не живет.

Марина поправляется: с итальянцем никакой не роман, это для красного словца, что-то непонятное с этим итальянцем. Он иногда кладет руку на плечо или на колено, но это не значит ничего, он не влюблен, и она не влюблена. На законопослушного француза не похож, хотя родился здесь. В машине не пристегивается, отпустит руль, руками машет, что-то доказывает, а авто по трассе идет сто тридцать.

Про настроение, про беспокойство, про край плаща — не рассказывается.

На прощание Джулия снова стискивает Марину, опять признания в любви, пожелания, поцелуи. Наконец объятья разорваны, Джулия торопится прочь, оглядывается:

— Пока, красавица моя!

Марина смущается, отправляет вдогонку неловкое «Пока!»

Джулия сказала, что с итальянцами надо быть осторожнее, они соблазняют красиво, со вкусом, и не ради обладания — а ради самого процесса соблазнения. Не чувства у них, а просто эмоции.