– Почему ты говоришь это? – спросил он.

– Потому что ты уничтожил себя ради меня, Нонсо! – произнесла она, и в ее голосе моему хозяину послышалась злость. Сказав это, она оглядела зал, так как вроде бы поняла, что не смогла сдержать эмоции и чуть не прокричала эти слова, а потому теперь прошептала: – Ты себя уничтожил, Нонсо.

Чукву, это неожиданное заявление прозвучало для моего хозяина как гром среди ясного неба. Ему показалось, будто что-то раскололо ландшафт его души, расщепило его надвое. С трудом сохраняя спокойствие, он сказал:

– Я не уничтожил себя, я не уничтожил себя.

– Уничтожил, – возразила она. – И гбу о ле онве ги[57].

Пораженный ее переходом на игбо, он не мог произнести ни слова.

– Как ты можешь продать все, Нонсо?

– Я сделал это, потому что не хочу, чтобы они нас разделили.

– Да, но ты продал все, что у тебя есть, Нонсо, – снова сказала она и посмотрела на него, и он увидел, что она снова плачет. – Ради меня, ради меня, зачем, Нонсо?

Он с трудом проглотил слюну: только теперь подлинная суть содеянного, выраженная словами, предстала перед ним во всей своей мрачной, сокрушительной чудовищности.

– Нет, я все это верну… – сказал он, но увидел, как она отрицательно покачивает головой, а ее глаза наполняются влагой. Он замолчал. Огляделся из опасения, что люди вокруг увидят ее слезы. – Я продал ферму, чтобы учиться, и учиться за границей, где я смогу окончить университет. Я верну себе все это в десятикратном размере. Я устроюсь здесь на работу…

Принесли еду: джолоф[58] для него, а для нее жареный рис и мясной пирог. И во время этого затишья я осенил его мыслью о том, что он должен успокоить ее более сильными словами. Я напомнил ему обо всем, о чем он думал, прежде чем прийти к такому решению. Я напомнил ему о человеке, который продал свою землю, чтобы послать сына учиться. Я напомнил ему, Эзеува, о мысли, которая присутствовала в его расчетах: когда он вернется со степенью и женится на ней, он сможет воспользоваться влиянием ее отца, чтобы купить новую птицу и построить новый курятник. А дом? Да чего он сто́ит, этот дом? Он не принимал во внимание большие размеры дома, а учитывал лишь только то, что Амаузунку – один из худших районов в Умуахии. Он не мог дождаться, когда уйдет официант, и, когда тот наконец ушел, сказал:

– Я буду платить и за свою жизнь. И за женщину, которую люблю. Если у меня будет степень, я получу хорошую работу, я смогу купить дом в десять раз лучше, мамочка. Ты посмотри на эту грязную улицу. Может быть, мы переедем в место получше, а то и в Энугу. Это лучше, мамочка. Это вправду лучше. Это лучше, чем если бы я позволил им разделить нас.

Она больше ничего не сказала. Она поела немного, вытирая слезы, которые не переставали течь из ее глаз. Ее печаль обеспокоила его, он никак не думал, что она так эмоционально прореагирует на его решение. Когда они возвращались домой, он держал ее за руку, но, когда они подошли к дому, она высвободила руку.

– У тебя рука опять потеет, – сказала она.

Он отер ладони о брюки, сплюнул в сточную канаву вдоль обочины.

Она пошла дальше одна, на расстоянии от него. Он смотрел, как она идет, как с каждым пружинистым шагом покачиваются ее ягодицы, обтянутые облегающей юбкой, когда вдруг какой-то человек на мотоцикле остановился, окликнул ее:

– Аса-нва[59], как поживаешь?

Она зашипела на него, и человек, рассмеявшись, рванул с места под рев двигателя. Мой хозяин с расколотым сердцем поспешил к ней. Она повернулась и взглянула на него, но не сказала ни слова. Он посмотрел вслед исчезающему мотоциклисту, на пустую улицу, и ему показалось, что сам мир вдруг опустел. И он подумал, что это, вероятно, и есть то, чего он боялся больше всего: если он уедет, ее будут домогаться другие мужчины. И тут он пожалел, что эта мысль не пришла ему в голову несколько дней назад, когда он еще не продал дом.

Они вернулись тем вечером домой, он уже хотел было ее раздеть, но она сунула камеру ему в руку, разделась сама догола и попросила сфотографировать ее. Его рука дрожала, когда он делал первый снимок, распечатка которого тут же появилась из верхней части камеры. Полное изображение ее тела, ее налитые груди, смотрящие в камеру, твердые, крепкие соски. Эти фотографии для него, сказала она. «Чтобы каждый раз, когда тебе захочется заняться этим, ты мог бы посмотреть на фотографии». Потом, когда он лежал рядом с ней в кровати, он думал, не сделала ли она это из-за того мотоциклиста, который ее окликнул. И странный страх обуял его и не отпускал всю ночь.

Чукву, старые отцы говорят, что бог, который создал зуд, также дал человеку и палец, чтобы чесаться. Хотя радость моего хозяина дала течь, реагируя на грусть Ндали, но, когда они тем вечером вернулись домой и она захотела заняться с ним любовью, он почувствовал себя лучше. Она сказала ему, что тоскует главным образом потому, что ей будет не хватать его, а он ее заверил, что будет часто возвращаться, пока она не сможет присоединиться к нему. Он сказал, что степень получит очень скоро и тогда будет готов. И говорил он все это с таким неистовством, потому что боялся оставлять ее одну на столь долгое время, доступную похотливым взглядам других мужчин. До времени его отъезда в Абуджу на следующей неделе его слова действовали, и она больше не погружалась в печаль. Она отвезла его на автобусную станцию и вернулась к родителям.

В ночь перед его поездкой в Абуджу за визой шел сильный дождь, а к утру из-за грозы перекрыли главную дорогу. В середине дороги образовалась громадная яма, в которой могло утонуть что угодно, размером хоть с люксовый автобус компании «Абиа лайн». Водителю пришлось ехать объездным путем, и в Абуджу они приехали чуть ли не к полуночи. На такси мой хозяин добрался до дешевого отеля близ Кубвы – ему этот отель тоже рекомендовал Джамике. Джамике в отеле знали и называли его Турок.

– Он хороший человек, приятный малый, – сказал моему хозяину кассир, изо рта у него пахло блевотиной.

Мой хозяин настолько проникся словами этого человека, что, неся сумку в свой номер,