Пока я был в Багио, Горбачева перевели на работу в Москву. Если я и обратил внимание на перестановки в Политбюро, то фамилий, конечно, не запомнил. Меня больше волновала победа над Корчным, а не перетасовки в правительстве. Тем более что с момента нашей первой встречи с Горбачевым прошел почти год. Конечно, я его узнал, помнил, что в январе встречались у Тяжельникова, в голове отложилось что-то про Ставропольский край. Горбачев подошел меня поздравить, мы непринужденно беседовали, он что-то спрашивал о матче, а потом скромно и даже с робкой улыбкой сказал:

– Вы, Анатолий Евгеньевич, тоже можете меня поздравить. Я ведь теперь член Политбюро и секретарь ЦК.

Мне стало очень неудобно. Конечно, я произнес все необходимые слова. И поздравил, и извинился, и снова поздравил, но, вспоминая сейчас ту встречу, могу с уверенностью сказать: если бы в ту секунду кто-нибудь сообщил мне, что я разговариваю с будущим Генеральным секретарем ЦК КПСС, который станет первым и последним президентом СССР, я бы удивился не меньше, чем если бы меня огорошили новостью об открытии жизни на Марсе.

Вместе с Шеварднадзе, Горбачевым и мной к наградам были представлены академики, одним из которых был селекционер и директор Московского ботанического сада Николай Васильевич Цицин, а также генералы Цвигун и Матросов и начальник Московского метрополитена. Все присутствующие получали ордена Ленина, генералы – звезды генералов армии, а мне вручали орден Трудового Красного Знамени. Впоследствии мне рассказывали, что меня тоже представляли на орден Ленина, но обычно его никогда не вручали человеку, не имеющему никаких наград. Можно не сомневаться в том, что если бы я со своими регалиями и званиями был бы в то время хоккеистом или футболистом, то имел бы к семьдесят восьмому году немереное количество орденов. Но с наградами в нашем виде спорта все было намного скромнее, обычно дело заканчивалось объявлением благодарности, и орден, который мне намеревались вручить за победу над Корчным, должен был стать первым. А орден Ленина в мире шахмат считался чем-то невероятным и абсолютно недостижимым, награжден им был только Ботвинник, да и то лишь тогда, когда подтвердил свое звание чемпиона мира в четвертый раз. Так или иначе, для меня хотели сделать исключение и представить к этой награде, и Брежнев это предложение сначала поддержал, но какой-то доброжелатель вежливо напомнил, что буквально несколько дней назад Политбюро приняло решение не вручать высшие награды страны тем, у кого нет медалей или орденов рангом ниже. Началась дискуссия, говорили о том, что награду я, конечно, заслужил, но разве можно делать исключение из только что принятого решения? Ответственность взял на себя Леонид Ильич, успокоив собравшихся:

– Не переживайте, товарищи! Карпов еще молодой. Ничего страшного, если сейчас получит орден Трудового Красного Знамени. Остальные еще заработает.

Что ж, генсек оказался совершенно прав. Много сейчас в моей копилке орденов и медалей, но то первое награждение помню как сейчас. Брежнев, который еще не до конца оправился от болезни и выглядел не лучшим образом, вел себя очень достойно и даже подшучивал над своим состоянием. Награждая Цицина, долго не мог приколоть ему орден – не слушались руки, – и тогда Брежнев по-простецки вложил академику награду в руки и сказал:

– Создается впечатление, что тебе легче вывести новый сорт пшеницы, чем мне приколоть звезду.

Обстановка разрядилась, напряжение, возникшее в этот момент, всех отпустило. Дошла очередь получать свой орден Шеварднадзе. Брежнев начинал несколько раз объявлять его имя и отчество, но ничего не получалось. Много было шуток и издевок над манерой Брежнева изъясняться. Да, речь его страдала из-за инсультов, да, вставная челюсть не помогала в решении проблем, а только усугубляла их, но почему-то нигде широко не освещался тот факт, что во время войны Леонид Ильич был ранен в челюсть и именно после этого у него появились первые затруднения в речи. В конце концов, отчаявшись выговорить имя и отчество Шеварднадзе, Брежнев просто объявил фамилию последнего и добавил:

– Держи свой орден! Я в абсолютном здравии это отчество произнести не могу, а сейчас и подавно не справлюсь.

Меня Брежнев пригласил последним и как-то очень тепло сказал, что при счете 5:5 у всей страны, включая его, чуть не случился инфаркт.

Возьму на себя смелость утверждать, что Леонид Ильич был человеком с великолепным чувством юмора, а кроме того, совершенно фантастическим руководителем. Нет никаких сомнений в том, что сместить Хрущева могла только незаурядная личность. Ведь создать вокруг себя коалицию, заручиться поддержкой может только сильный и харизматичный лидер. Кроме того, в первой половине правления Брежнева жизнь народа значительно улучшилась. Помню, как накрывали стол в Ленинграде, когда я получил звание мастера спорта: никакого дефицита продуктов. Хочешь – тебе красная икра, хочешь – черная, хочешь – деликатесная рыба, и все это в свободном доступе на прилавке, а не из-под полы. Хотя по блату в то время я еще ничего достать бы и не смог. Но он был и не нужен. Всегда, отправляясь к родителям в Тулу, я свободно покупал гостинцы и не стоял ни в каких очередях.

Проблемы с продуктами в стране начались в семьдесят третьем году. Полагаю, что случился нефтяной кризис, доходы государства упали, но возникшие сложности не шли ни в какое сравнение с тем отчаянным голодным положением, в которое загнал страну Хрущев, засаживая пшеничные поля кукурузой. Мне сложно говорить о том, что тогда творилось в Москве. Полагаю, что ситуация была все же лучше, чем на Урале, куда белый хлеб привозили раз в месяц, а очередь за ним растягивалась на километры. В народе даже ходила шутка, в которой Черчиллю приписывали такие слова:

– Всегда думал, что умру своей смертью, но теперь понимаю, что умру от хохота: Хрущев оставил Россию без хлеба.

Такого отчаянного положения в стране при Брежневе не было никогда. Примерно до семьдесят пятого года и государство, и промышленность развивались достаточно хорошо, а первого августа того же года случилось и важнейшее политическое событие – были подписаны Хельсинкские соглашения, которые запрещали использовать силу в Европе, окончательно закрепляли границы государств после Второй мировой войны и пытались наладить совместное существование капиталистических и социалистических стран. Так что, на мой взгляд, если бы Брежнев нашел в себе силы после этого величайшего события оставить свой пост, он бы вошел в историю как один из самых лучших и сильных руководителей Советского Союза, и никто не решился бы называть его правление эпохой застоя.

Из брежневских времен хочу вспомнить еще одного партийного руководителя, с которым довелось мне тесно общаться. Петр Ефимович Шелест занимал пост первого секретаря ЦК Коммунистической Партии Украины и был знаменит тем, что в свое время ослушался Хрущева и оставил пшеницу колоситься на украинских полях. Причем не просто втихую не выполнил распоряжения, а доказал Хрущеву экономическую выгоду своего поступка. Был Шелест человеком очень достойным и уважаемым. Он единственный на моей памяти человек, самостоятельно написавший заявление об уходе с очень высокого поста. А пост он к тому времени занимал, ни много ни мало, – первого заместителя Косыгина. Разошелся во взглядах на экономическую реформу с Брежневым и предпочел уйти, но не наступать на горло собственной песне. По-моему, очень смелый и решительный поступок. Уйдя со своей должности, Петр Ефимович до очень почтенного возраста (почти до восьмидесяти лет) руководил в Москве каким-то секретным оборонным предприятием и до конца своих дней не растерял партийной выучки и собранности. О том, насколько именитым и уважаемым человеком он был, свидетельствует и следующая история. Как-то, отдыхая в партийном санатории, на прогулке Петр Ефимович случайно столкнулся с Молотовым [18] и, конечно, не отказал себе в удовольствии выразить почтение и поздороваться: