Я потом увидел еще одну даму, прекрасную без всяких оговорок; и, если я хочу быть честным с собой и другими, я должен добиться, чтобы она разделась передо мной. Разочароваться я не боюсь, ибо воображение ничего в нее не вложило - я на нее только смотрел.

Второй приятель.

Значит, нам предстоит испорченный - во всех отношениях -вечер. Ты будешь грубить дамам, вести себя с ними по-хамски, а когда напьешься, обзовешь их кучами дерьма...

Первый приятель.

Зачем ты так. Мы превратим ситуацию в приятное приключение, станем всячески обхаживать Даму его сердца, выступим в роли сводников и посредников...

Шульц.

Вы, болтуны, как вы только нашли слова - хотя способны мыслить взвешенно и обдуманно, - внушающие надежду на легкое удовольствие! Разве я не всё вам сказал?! Я сказал всё... Она прекрасна. С чего вы взяли, что сможете подойти к ней, не залившись краской стыда, что скажете ей что-то - и горло у вас не пересохнет, а язык не начнет заплетаться?

Второй приятель.

Вечер безнадежно испорчен.

Шульц.

Быстро же ты признал, что напрочь лишен остроумия! Если ты и впрямь шутник, как хвастался только что, ты сможешь, в некотором роде, добиться успеха: твоя последняя острота воткнется между женскими ляжками... По-моему, неплохая перспектива для шута, готового раздарить все свои колокольчики женщинам.

Второй приятель.

Ты свинья!

Шульц.

Достойное животное: оно не виновато, что купаетея в грязи, если никто не удосужился вычистить хлев. Разве бы положение свиньи не стало отчаянным, не найди она выход: радоваться своей участи, воспринимая запах стойла как бесценную добавку к дерьму? Задумайтесь: если бы однажды свинья обрела знание, точнее, человеческий разум... Да она сразу тронулась бы умом, осознав весь ужас своего неэстетичного образа жизни. А что, приятель, если бы я (я, скотина) вдруг осознал, в каком дерьме нахожусь я сам и другие, подобные мне; что если бы мне был явлен неслыханно-несказанно-великий пример подлинной чистоты - чистоты настолько же непорочной, насколько безудержен и непорочен любовный пыл жеребца в брачный период; и я бы путем сравнения понял, что вы все - и сам я - замараны дерьмом и слизью, неправдой и несвободой, смертью, и жестокостью, и болезнями; если бы я вдруг понял, что вонючие лужи на ложном пути разъедают, уродуют вас, меня; а ну как, приятель, я бы вдруг обнаружил, что едкий медный глянец, покрывающий соски тех шлюх, возникает, подобно сыпи, и на телах всех прочих людей... Разве бы я тогда не впал в неистовство, стремясь воспроизвести явленный мне пример, дабы воздвигнуть его посреди нашего мира на устрашение всем?..

Вы, конечно, можете возразить, что я кричу слишком громко и хрипло, как человек, разгоряченный вином; но я не пил вина - по крайней мере, сегодня.

Второй приятель.

Этот вечер безнадежно испорчен.

(Входят Анна Вольтер и ее паж. Оба закутаны в темные плащи.)

Хельмут.

Я бы точно очень боялся, если бы ночью в такую грозу остался дома один... Пламя свечей колебалось бы, как если бы мимо проходили мертвецы, а месяц между клочьями облаков жутко ухмылялся бы, будто всё понимает. Лицо Всепонимающего, который знает законы мироздания, должно быть злым, поскольку сами эти законы не ведают жалости. Поэтому я верю, что Бог в своей целостности может быть только человеком, который входит, как мы, через двери, и голодает, и мерзнет, и подвержен сладострастным порывам... Будь это не так, мы бы при Его приближении превращались в соляные столпы. Он бы не мог любить, если бы знал всё: он бы тогда знал обо всех глупостях и заблуждениях, обо всех жестокостях и мудрых деяниях, обо всем сущем. Он бы тогда был как камень; а чтобы стать Богом, нужны лишь юное тело и юная, пылкая любовь, без всякого выбора изливающаяся на праведных, злых, добрых, умных, глупых, красивых, уродливых... О, я твердо верю, что человек, который расточает любовь на достойных и недостойных, есть Бог, моя Госпожа.

Анна.

Тише!

Хельмут.

Прости, что я и мои речи докучаем тебе, из-за страха остаться в одиночестве.

Анна.

Давай снимем плащи и сядем вон к тому столику. (Он помогает ей раздеться. На ней простое серое платье. Хельмут тоже снимает плащ; теперь видно, что он одет как паж.)

Хельмут.

Не правда ли, ты не сердишься и не станешь меня ругать?

Анна.

Мы сейчас выпьем легкого вина.

Хельмут.

Такого же легкого и юного, как твои губы, Госпожа, - и пусть оно будет красным, как пурпурные волны твоей крови, чтобы я, пока пью, предавался сладостным грезам.

Анна.

Тебе станет жарко от такого напитка.

(Подходит кельнер. Склоняется в поклоне.)

Немного легкого вина!

Хельмут.

Такого красивого, чтобы, даже если я совсем опьянею, мне не пришлось стыдиться. (Кельнер уходит.)

Анна.

Ты говорил слишком дерзко.

Хельмут.

А ты - слишком кратко; нам наверняка принесут желтое вино, от которого грез не будет.

Анна.

Если нам принесут желтое вино, я позволю тебе пить из моего бокала.

Хельмут.

Пусть же вино будет такого цвета, чтобы ты мне это позволила!

Анна.

Ты говорил о Боге, и мне вдруг подумалось, что Бог, возможно, приходил к нам много раз, много - чтобы присутствовать всюду, где кто-то в Нем нуждается, где кто-то в жарком вожделении тоскует по Нему, по Его юности и божественному сиянию. Ты вот сказал, что Бог - очень юный и красивый, когда являет себя... Как же Он являет себя?!

Хельмут.

Как ты, Госпожа, когда расточаешь свою красоту перед любой парой глаз, стоит им только захотеть; когда, словно поток света, захлестываешь кого-то... Будь у меня слова, достойные такого поступка, пусть даже столь тяжелые, что расплющили бы язык, пытающийся их выговорить, я бы их обязательно произнес!

(Кельнер приносит бутылку и два бокала.)

Хельмут.

Я выиграл один бокал - нам дали желтое вино.

Анна.

Ты торжествуешь без достаточных оснований.

Xельмут.

Я уже понял. Ты хочешь обидеть меня - обмануть или даже высмеять... Этот бокал мой; а поскольку вино желтое, он мне не нужен - я его разобью! (Бросает бокал на пол.)

Анна.