Анна.

Руки слишком упрямы. Они склонны к насилию. Они - господа; они таят в себе страсти и готовы выплеснуть их на посторонних людей... Эти руки приходили в мои ночи, ложились на меня, чтобы меня придавить; в них угадывалась алчность, перетекающая ко мне; но между нами не существовало моста, и руки должны были что-то сделать.

Они давно знали, что должны чем-то проявить себя передо мной, и только ждали удобного случая. Они также знали, что я всегда была и буду здесь... И тут откуда-то выпал новорожденный. Они подхватили его, подняли. Из их жестких, властительных форм излилась такая любовь! Они так уверенно оказывали вспоможение, ни секунды не медля! Все происходило как бы само собой. И это обстоятельство оказалось решающим. Я теперь знала, что существуют руки, в которых благородно всё - даже их превосходство над другими и непозволительное вожделение к чужому.

Петерсен.

Почему вы приписываете вожделению благородство? Или я вас неправильно понял? Вы ведь имели в виду вожделение, которое пробуждается в пальцах вора - или в его глазах, когда они видят блестящие драгоценности... Или то вожделение, которое вздыбливается между ляжками мужчины... иногда, если он видит женщину... Или другое, стиснутое мальчишескими руками - когда руки эти еще живут сами по себе, независимо...

Анна.

Да, я говорила обо всех этих видах вожделения и назвала их благородными, ибо благородна их спонтанность. А дурную славу они обрели лишь после того, как люди начали бояться всего необычного. Люди поняли, что вожделение в них может разрастись так безмерно, что, признав его права, они утратят всякую волю. С тех пор с вожделением обходятся как с жеребцами, которых из страха перед их необузданностью кастрируют; или - как с самыми самозабвенными художниками, которых современники оскорбляют, унижают, заставляют жить впроголодь.

Тот, кто понял это, должен набраться мужества и открыто об этом говорить: потому что к ворам, и убийцам, и прелюбодеям никто не проявляет терпимости - а уж к их вожделению и подавно.

Петерсен.

Ваши слова проливают свет на многое. Я сейчас понял что-то такое, над чем прежде мог только плакать. Вы пришли, чтобы побеседовать со мной об этих руках. Наверняка вами двигало желание узнать о них еще что-то... Было время, когда они обладали большей, чем теперь, властью. Существуя в большей отделенности от тела, они тогда действовали сами по себе. Хватали чужое, если испытывали к нему вожделение. Вы должны понять меня. Мне сейчас пришло в голову, что было, наверное, время, когда они не смогли бы спокойно лежать передо мной, а захотели бы проявить по отношению к вам насилие.

Анна.

Надеюсь, что это правда...

Петерсен.

Вы надеетесь?! Вы подозревали нечто подобное?.. А что если это еще возможно?! Вы бы отдали себя в мою власть? Было время, когда руки не остановились бы перед насилием по отношению к женщине. У меня есть некоторые основания для такого вывода. Они ведь ополчались и против меня самого. Они тогда были сладострастными! Залезали в промежность коровы или кобылы, знали все движения быков и жеребцов! Эти руки, вот эти... Погодите-ка, я припоминаю, что однажды они даже поползли вверх по ляжкам одной женщины; но вскоре испугались: всё там казалось чересчур мягким, и они чувствовали, что не смогут совершить насилие, не причинив боль... не спровоцировав крики... а кругом были люди... и сам я тогда полагал, что вожделение неблагородно и неприлично... Но прежде случалось, что эти руки все-таки отделялись от меня и отправлялись к чужим вещам.

Почему же вы не вскакиваете с кресла?!

Анна.

Потому что ожидала чего-то подобного.

Петерсен.

Как?! Я вас не понимаю. Разговаривая в таком тоне, вы придаете моим рукам мужество, поощряете их прихоти. Вы действуете безответственно, вы должны были бы знать: руки могут возбудиться, и тогда их уже не уймешь!

Анна.

Этого я и жду.

Петерсен.

Ничего не понимаю! Вы желаете дурачить меня? Я вам говорю, что это опасно... Что если вожделение, вырвавшись из меня, проникнет в мои руки?! Я ведь внезапно осознал, что вы женщина; а прежде, когда видел женщин, никогда такого не думал. Я должен признать: что-то во мне возбудилось.

Анна.

Я ведь и пришла, чтобы дождаться, когда ваше вожделение станет безмерным.

Петерсен.

Неужели?! (Хрипло смеется.) Значит, вы заранее избрали для себя такой путь?

Анна (твердо).

Да.

Петерсен.

Правильно ли я вас понял?! Вы пришли, чтобы разбудить во мне алчность?! Непостижимо. Вы начали с моих рук, вы всё про них угадали точно! Потом добрались до чувств, проникли под одежду, раздели меня, хотя я того не желал, каким-то образом ухватили и теперь утверждаете... Выскажетесь же напрямую, потому что мне кажется, будто я схожу с ума, ничего уже не различаю из-за застящей глаза крови! Этот стол должен разделять нас, пока вы не выскажетесь. Мы должны упереться в него руками, чтобы оставаться разделенными... Говорите же, говорите: я боюсь, стол сломается и тогда мне не удержать мои руки!.. Или лучше - бегите отсюда! Все краски перед глазами смешиваются. Ко мне подступают, меня преследуют образы! Говорите!

(Он вцепляется в край стола.)

Анна.

Я пришла предложить вам свое лоно.

Петерсен.

Говорите... Только быстрее, быстрее, чтобы я понял, иначе что-то вырвется из меня, а я сам пока не понимаю, что это!

Анна.

Другие сказали бы, что я хочу блуда с вами.

Петерсен.

Кто вас разберет!.. Дальше, дальше!

Анна.

На самом деле я хочу ребенка.

Петерсен.

Что же, я ничего в вас не понимаю, совсем ничего. Но во мне громоздится желание: нерастраченное, элементарное вожделение. Оно вот-вот захлестнет меня. Теперь дело обстоит так: я неистовствую, как жеребец, которого заперли с кобылой... Жеребец сразу овладевает ею, не сравнивая ее ни с кем и не находя в ней никаких недостатков.

Мы теперь всё обговорили. (Он поднимается и смахивает со лба пот.)

Комната Анны Вольтер.

Анна и Хельмут.

Анна.

Почему же ты хочешь стать моим слугой?

Хельмут.

Чтобы было за что себя хвалить: потому что ты, несомненно, нуждаешься в паже, который бы за тобой ухаживал, но ни один паж не превзойдет меня старательностью, и порядочностью, и умом, и ловкостью, и умением хранить тайны, и преданностью.