то камни дорожные с места сдвинуты, то кикимора в овраге детские кости глодает?

– А папоротник тебе для чего? – спросила василиса.

– Тут два варианта. Или лес себя подчинить, или на худой конец батю в чувство привести, – вздохнул филин. Он снова обернулся птицей и уселся на плечо. – Или даже не так. Батю в чувство привести, или лес себе подчинить. Тогда посмотрим, кто кого. Посады маленькие. А лес огромный. Лес для ворона – беда. Лес ему вряд ли так просто подчинится. Ему бы кости да погосты. Над мертвяками он властный. Вот и решил сразу войском на Мертвый посад пойти. А во мне лешачья кровь. Может, и получится. Стану тогда над всей лесной нечистью хозяином. Тогда смогу тебя защитить. В лесу спрячу, терем построю, от глаз людских укрою, будешь моих лешачат нянчить…

– Твоих лешачат? – спросила василиса. – У тебя лешачата есть?

– Будут, – рассмеялся филин.

– Ой-ой! – проворчала Черепуша.– Раскухдатался. А ничего, что, коли хочешь папоротников цвет взять надобно жертву кровавую принести? Такого тебе твой полюбовник не говаривал, да?

– Отлично! Жертва уже есть! – ехидно заметил филин. – Я тебя воскрешу, в тело бабье посажу, а потом в жертву принесу! Хочешь? А! Не хочешь! Вот и молчи, еретница. Что ж тебя не упокоило? Или зла много делала?

– А не твое дело! – заметила Черпепуша. – Сколько зла не сделала, все мое! А коли тебя прибью ненароком, чую, все зло искуплю!

Василиса страдальчески закатила глаза, слыша перебранку. И ведь славно было, когда Черепуша молчал.

Лешачат нянчить… Странно это как-то. Уютный терем, дети маленькие, муж – красавец…

Но в чем-то филин прав. Коли такое в мире твориться, то нигде не отсидишься. А сгинуть бесславно в каждом болоте можно.

Грибная тропка неожиданно вывела на дорогу. Дорога вертелась, петляла, пока в сумрачном вечернем мареве не показались унылые силуэты избушек.

– О, деревенька! Сколько же их в лесу разбросано, – заметил филин. – И главное, все на один лад. Ну что ж, тоже сойдет.

Везде было темно. Ставни были закрыты. Видно было, что люди уже спали.

Василиса подошла к одной избушке и несколько раз стукнула в дверь.

– Пошли прочь! – послышался женский голос. – Дитя болеет!

– Так я помочь могу! Многое в травах смыслю! На ночлег пустите! – попросила василиса, прислушиваясь.

– Дитя болеет, – снова произнес женский голос. Казалось, там за скрипами половиц и шелестом слышался детский плач. Слабенький, кашляющий и жалобный.

– Так спасти могу дитятко ваше, – повторила василиса. – Я травы знаю.

После недолгих раздумий, дверь открылась,. Изба дохнула квашней и теплом от печки.

«Пусти переночевать, домовой – батюшка!» – прошептала по привычке василиса. Но ответа не почувствовала. Странно, но в этой избе домового не было.

Глава 34. Подменыш

Василиса настороженно осматривала избу. Что за изба такая, в которой домовых не водится? Впервые она такую встретила. Да и ягиня рассказывала, что нынче домовыми дорожат. Кто еще дом от чужой нечисти защитит?

В доме царил беспорядок. Несколько горшков разбитых валялось на полу, но никто их не убрал. Так глиняные черепки успели покрыться пылью. На полу лежали мелкие косточки и прочий мусор.

Скрипучие половицы жалобно простонали под тяжестью ее шагов.

Ветер завыл в печной трубе. В избе было не топлено. Огарочек свечки таял на столе, а по избе плясали причудливые тени.

Старую колыбель – зыбку качала иссохшая рука. Седые космы хозяйки выбились из-под платка, а сама она напоминала кикимору какую-то.

– Че? Не видите? Дочка моя болеет? Ни до чего руки не доходят! Все подле нее, родненькой, – горьким голосом произнесла старуха. И тут же повернулась к люльке. – Тише, тише…

– А ребенок чей? – спросил филин, поглядывая на тощую старуху. Старый, некогда нарядный платок укрывал ее сгорбленные плечи, а она заботливо качала колыбель. На вид она явно не смахивала на молодуху.

– Как чей? – спросила старуха, зыркнув на гостей. – Мой! А чей ж еще! Доченька моя! Ждана!

– Прошу прощения у молодой матери, а не могли бы мы осмотреть его? – заметил филин.

Василиса и сама чувствовала неладное. Хоть и плакала колыбелька детским голосом, но навий взгляд соврать не даст.

Что-то в зыбке было не так.

– Может, зубки режутся? – заботливым голосом спросил филин, пока василиса вспоминала, что бы это значило.

Старуха разрешила подойти. А сама смотрела на василису с настороженной ненавистью.

– Ну, тут все ясно! – с усмешкой заметил филин. – У нас зубки режутся!

Он помолчал, пока василиса заглядывала в колыбель и понимала, почему изба в таком запустении находится.

– Вон какие прорезались! Половину руки отхватить могут! – рассмеялся филин. Старуха тут же притянула люльку к себе, что – то приговаривая.

– Неча на Жданочку мою наговаривать! – скрипела старуха. – Она у меня красавица…

– Да она у вас просто красавица! – гадко согласилсяфилин, пока василиса смотрела на огромные зубы младенца. Большая голова, маленькие ручки и ножки, беспомощно дергающиеся.

Навий.Не человек это.

Вот почему в доме домового нет.

Извел, поганец.

«Подменыш!», – вспомнила василиса и ужаснулась. Седые космы старухи, изборожденное морщинами лицо. Сколько ж лет она нянчит подменыша?

Говаривала ягиня, что нечисть детей подменять любит. Особенно, если зазеваешься или где-то что не так брякнешь словцо нехорошее, дитя свое обругаешь. А сила нечистая тут как тут! Ребенка – цап, а тебе вместо него своего подложит!

Быстро, не давая даже себе опомниться, василиса схватила бревно и бросила его через порог.

– Доченька моя, Ждана! – орала мать, а василиса в ужасе смотрела на седую женщину, вскочившую с места, словно коршун. Она раскинула руки в платке, готовая за свою дочку броситься и выцарапать василисе глаза.

– Ты так себе педиатр! – согласился филин, а нечисть обернулась поленом и с грохотом упала на пол. – Догадалась, значит!

– Ииии! – зашлась в крике седая мать, а шаль упала с ее плеч, обнажая тощие ключицы, просвечивающие через рваную рубаху.

– Я спросил у ясеня, кто отец ребенка, – усмехнулся филин, пока мать страшным голосом выла, хватая полено и прижимая его к себе.

Странно!

Ягиня всегда говорила, что стоит только перекинуть через порог, как тут же все становится хорошо… И мать тут же понимает, что ей дитя подменили.

Но вот до старухи дошло, что это – не дитя, а чурка деревянная на полу грязном лежит.

Она опомнилась и завыла страшным голосом: «Горе мне, горе!».

– А где ее настоящий ребенок, как думаешь? – спросила василиса шепотом. Она была в ужасе, глядя на то, как несчастная мать смотрит на свои подрагивающие морщинистые руки.

– Небось, нечисть утащила. Может, полакомилась! А может и вырастила! –