Положение членов семей репрессированных

Жизнь Галины Двойнишниковой — это судьба целого поколения, детство которого пришлось на период репрессий и военные годы. Чувство всепоглощающего страха было присуще не только тем, кто оказался в лагерях и тюрьмах ГУЛАГа, в неменьшей степени его испытывали те, кто оставался на свободе и каждую минуту ожидал ареста. Нищета, голод, чувство постоянного унижения — таков был удел членов семей репрессированных. Дети «врагов народа» нередко становились изгоями, с ними боялись дружить, их не принимали в пионерскую и комсомольскую организации. Изменения в обществе по отношению к осужденным за контрреволюционные преступления и членам их семей начались в 1956 году. 25 февраля 1956 года на закрытом заседании XX съезда КПСС руководитель страны Н. С. Хрущёв выступил с секретным докладом «О культе личности и его последствиях», осуждающим сталинские репрессии 1930-х годов. С этого момента в стране начался постепенный процесс освобождения и реабилитации невинно осужденных.

Мария Туманова, 1961 год

Интервью записано 15 мая 2016 года.

Режиссер Мария Гуськова.

Оператор Денис Гуськов.

Мария Афанасьевна Туманова (в девичестве Смирнова) родилась 17 февраля 1924 года в городе Клинцы Брянской области.

Во время войны находилась на оккупированной территории.

В 1943 году Мария вышла замуж за хирурга, подпольно лечившего советских партизан. Вскоре они оба были схвачены немцами.

А 23 января 1945 года в советской тюрьме Марию Афанасьевну приговорили к 15 годам ИТЛ (статья 58–1а УК РСФСР) за связь с оккупантами, а ее мужа осудили на 10 лет (статья 58–1б УК РСФСР). За почти 11 лет заключения Мария Туманова прошла множество лагерей, в числе которых — Дубравный лагерь в Мордовии и Озерный лагерь в районе Тайшета.

После освобождения поступила в Московский технологический институт молочной и мясной промышленности. После окончания попала по распределению в Брянск и много лет работала техником на молочном заводе. С момента освобождения в 1955 году Мария Туманова добивалась реабилитации для себя и покойного мужа, но получила ее лишь в 1963 году.

«Это был наш последний танец — вальс»

Мне было 17 лет, я только окончила школу, когда началась война. В августе 1941-го наш город Клинцы был оккупирован немцами. На фронт меня не взяли из-за возраста, и я устроилась в школу учительницей немецкого языка. А вскоре произошла встреча с моим будущим мужем Константином. В апреле 1943-го мы стали мужем и женой, расписались в ЗАГСе, а уже в июле нас арестовали по обвинению в антинемецкой деятельности. Мой муж, хирург, был связан с подпольем, оперировал партизан, а я по собственной инициативе писала антифашистские листовки на немецком языке.

Нас отправили в немецкую тюрьму в Гомель.

Мне было 19 лет, и я была на втором месяце беременности. Помню, как нас привезли, и ночью меня бросили в камеру. Я оказалась возле параши — там было все загажено, меня свалили в эту мочу, я была вся мокрая.

На нас уже смотрели не как на людей, а как на средство, чтобы вытащить нужные сведения. Они готовили нас на расстрел, грузили в кузов машины, придавливали досками, затем сверху садились те, кто будет убивать, и везли на полигон, где расстреливали. Но прежде раздавали лопаты в руки: копайте ямы. Потом начинали расстреливать поодиночке. Я только копала ямы, и меня увозили обратно. Не расстреляли меня, а почему? Это провидение Божие. А может быть, от меня хотели каких-то сведений и поэтому пытали. Во время допросов Костю специально выводили из камеры, чтобы он слышал мой крик. Меня раздевали, связывали ремнями руки, валили на пол, и четверо мужчин били меня дубинками, обвитыми проволокой. Потом волокли в камеру со связанными руками. И девочки, нас шесть человек было в камере, зубами развязывали эти ремешки на руках. Проволока рассекала тело, раны не обрабатывали, они гноились. Было лето, жара стояла, а окна в тюрьме были выбиты: залетали мухи, облепляли раны. И голод. Нам давали какую-то вонючую белесую жидкость, слегка заваренную отрубями, хлеба не было. Я грызла собственные руки, впивалась зубами до крови, я не выдерживала этого голода. Ребенок требовал питания, меня он всю разрушил: зубы мои крошились — как намоченный сахар рассыпались. А мне было 19 лет. Передачи запрещали. Однажды, правда, моей маме удалось передать мне горшочек гречневой каши и хлеба. Русский охранник пожалел меня, взял у мамы мешок, открыл ночью нашу камеру и высыпал кашу прямо на пол.

В сентябре советские войска уже подступали к Гомелю, и нас решено было отправить в концлагерь. Везли в товарном вагоне в четыре яруса досок, по десять человек на каждом ярусе. А полвагона занимал конвой и награбленные вещи заключенных. Остановили нас возле польской границы, потому что в вагоне лежал больной менингитом. Это был мой муж. Помню, как трогаю, трясу его, а он не реагирует, он потерял сознание. У него была высокая температура, я это чувствовала, прикасаясь к нему. Когда поезд замедлил ход, я прыгнула из вагона и побежала что есть духу искать Красный Крест любой нации, мне все равно. Конвой спрыгнул за мной. Я проползала под вагонами, конвой — за мной. А живот у меня был уже большой. Наконец я увидела Красный Крест, там был какой-то фельдшер, немец, я к нему обращаюсь по-немецки, просто уже кричу срывающимся голосом, что мы — эвакуированные, что в вагоне умирает врач, пожалуйста, введите ему камфару или что-нибудь, оживите его! Он, увидев позади меня конвой, все понял. И тогда он берет сумку, и мы пробираемся к нашему поезду. После укола я опять начала трясти Костю, спрашиваю его: «Как меня зовут? Как меня зовут?» И вдруг он мне ответил: «Мария…» Позже он говорил мне, что чудом остался жив. А я так и не узнала, как звали этого фельдшера, я не успела.

Костю на носилках сняли с поезда, но я выпрыгнула из вагона, ухватилась за него и не отпускала. Конвой не знал, что с нами делать. Потом нас все же погрузили обратно. Наш вагон дальше не пропустили: немцы боялись инфекции, и у них было постановление не провозить заразных больных. Нас прицепили к какому-то паровозу и отправили в город Мозырь, это бывшая Западная Белоруссия. Так мы оказались в мозырьской тюрьме. Меня поместили в женскую камеру, она находилась в холодном подвале: на цементном полу не было ни соломки, ни подстилки, ничего. Нас по-прежнему не кормили, но допросов и издевательств уже не было. Я не работала, сидела в подвале и ждала своей участи. Ситуация на фронте менялась, немцы отступали, и в декабре 1943-го нас освободили.