В годы перестройки, 15 ноября 1989 года, Верховный Совет СССР осудил и признал незаконной и преступной депортацию крымских татар.

Галина Кутепова (в замужестве Двойнишникова) с братьями Робертом и Владимиром, 1940 год

Интервью записано 14 ноября 2016 года.

Режиссер Валерий Туголуков.

Оператор Александр Кононов.

Галина Ивановна Двойнишникова родилась 11 февраля 1936 года в уральском селе Чаша. Ее отец, Иван Андреевич Кутепов, работал директором школы. В 1941 году его призвали в войска НКВД, сопровождавшие заключенных. В 1944 году он был арестован за «клеветническую контрреволюционную пропаганду» и осужден по статье 58–10-2 УК РСФСР. Опасаясь ареста, мать Галины Ивановны собрала вещи и бежала вместе с тремя малолетними детьми. Спустя несколько лет скитаний и голода семье удалось обосноваться в Харькове и наладить скудный быт. Галина окончила восемь классов школы и поступила в гидрометеорологический техникум. Вскоре она вышла замуж и перебралась в Москву. Работала в Гидрометцентре, а затем вместе с мужем-военным отправилась на Семипалатинский испытательный полигон, где проработала много лет. Заочно окончила Всесоюзный экономический институт.

«Дорогой Иосиф Виссарионович, пожалуйста, отпустите папу, он ни в чем не виноват»

Мы жили на Урале. На берегу красивого озера Чаша было село Чаша. Отец там работал директором школы, а мать была пионервожатой в этой школе. Я родилась 11 февраля 1936 года, была первым ребенком. Через год родился мой брат Роберт, еще через год — брат Владимир. Я помню, жили мы неплохо. Квартира у нас была прямо в здании школы. Свое хозяйство — свиньи, куры. Отец общительный был, учителя его любили, часто у нас собирались. Мы жили дружно и весело в этой Чаше и не знали никаких забот и бед. В 1941 году началась война, и отец был призван в войска НКВД. Он ушел, а мама осталась с тремя детьми и продолжала работать в школе. В войсках НКВД отец возил заключенных, репрессированных и вскоре сам попал в их число. Потом и его повезли. У меня есть текст приговора военного трибунала по делу отца:

Когда отца арестовали, он успел передать маме записку. Я помню, как вечером поздно пришел человек в военной форме, помню, как мама его кормила и читала записку. Когда он ушел, мама быстренько расстелила шаль на кровати, собрала детские вещи и сказала нам троим: «Пойдем, погуляем». И мы, вцепившись в ее подол, пошли гулять в никуда. То есть скрылись. Не знаю, что было в этой записке написано. Помню, что мама всю дорогу плакала. А мы тащились с ней вместе по темному лесу. Мы шли всю ночь до станции пешком. Сели на товарняк, куда-то ехали. Потом вышли, потом снова куда-то ехали. Я помню, что мы ехали, где-то выходили, где-то тихо сидели, потому что мама строго-настрого приказала, чтобы мы ни с кем не разговаривали и не общались. Она нигде не говорила своей фамилии. О нас никто не должен был знать. Мне в то время было уже восемь лет, а братьям — семь и шесть. Мама, чтобы нас прокормить, продавала последние вещи, которые захватила с собой. Помню, как она на рынке продавала ножницы. И еще помню, что мы мотались по товарным вагонам. Мы побирались, просили есть. Помню, как нам дали хлеба, а хлеб оказался в керосине, как мы его ели и потом нас рвало. Мы остановились на какой-то станции, и мама пошла работать — пилить бревна для паровоза. А мы на вокзале прятались и сидели тихо. Ну и иногда побирались. Потом рабочие этой станции пожалели маму, вырыли яму — там много бревен было за станцией, большие толстые бревна, — за ними выкопали яму, и мы стали жить в этой яме под бревнами. Ни окон, ни дверей не было, застилали тем, что нам принесли рабочие. А когда мама уходила — у нас же почти ничего не было, — мы по одному из этой ямы выбегали, надевали одежду друг друга и просили еду или собирали траву. Кормились крапивой, лебедой, от которой тоже рвало сильно. В школу мы не ходили. Мы жили в этой яме, как собаки в норе. Вечно голодные и вшивые. Мы не мылись. Нас поедали вши. Ох, и мучение было с этими вшами. Жили там две зимы. Война закончилась, но мы все еще там жили. До тех пор, пока отца не отпустили, а его отпустили в 1946 году. Вскоре, видимо, когда закончилась война, но я точно не помню, за забором расположилась воинская часть. Доски у за бора были редкие, и солдаты часто давали нам еду. Они не жалели для нас ничего. Солдаты оборудовали нам печурку, и мы на ней уже готовили. По весне снег растаял, и нашу яму затопило. Мы оттуда повыскакивали и побежали к солдатам. Они пришли, всю воду оттуда вычерпали. Один солдат стал чаще захаживать, стал носить нам больше еды — иногда по буханке хлеба. Его звали Павел Яковлевич. Он был из Харькова, его жена при бомбежке погибла, остался взрослый сын. Потом военную часть расформировали. Павел Яковлевич поехал в Харьков и сказал маме: «Я поеду, там все выясню и тогда приглашу тебя». Он уехал и через некоторое время вызвал нас к себе. А до этого наша тетушка по отцовской линии забрала себе самого младшего, Володю. Мы остались втроем. И втроем на товарняках с трудом добрались до Харькова. Стали жить с Павлом Яковлевичем. Я называла его папой — он был очень хороший человек.

Мы жили позади завода ХЭМЗ в Харькове — это завод большой величины был. Павел Яковлевич устроился на завод работать, ему дали комнату в квартире. Этот барак строили пленные немцы — они отстраивали разбомбленный Харьков. Я запомнила, что у них были толстые деревянные колодки. Их строем водили, и когда они шли, гремели по мостовой. Мы всегда сопровождали их криком, нехорошими словами, еще и камнями кидались. В Харькове было ужасно после войны. Город разгромлен. Топить печурку нечем, а рядом была железная дорога, и когда поезда медленно проходили, мальчишки забирались в вагоны с углем и руками сбрасывали этот уголь, а мы собирали и по домам растаскивали. И я помню, как один мальчик попал под поезд и, конечно, погиб. Это тоже мне врезалось в память. В Харькове мы пошли в школу: брат — сразу во второй, а я в третий класс. Девяносто четвертая средняя женская школа. Учителя ко мне нормально относились, а девочки как-то узнали, что мой папа в тюрьме, и сторонились меня. Поэтому никаких друзей у меня в школе не было. Как только заканчивались уроки, я быстренько бежала домой. Никаких кружков, никаких занятий — домой. Мне нужно было уголь добывать или помогать соседке торговать семечками. Меня не принимали ни в какие общественные организации, поскольку я считалась «членом семьи врага народа». Я не пионерка и не комсомолка. А потом, когда пошла в техникум, я поумнела — никому ничего не рассказывала.