канал «ДСТВ». Она садится в свое кресло в углу, который превратился в нечто вроде ракового гнезда из грелок, гигантских больничных чашек и пушистых одеял. Я помогаю ей забраться в гнездышко, подоткнув одеяло под ноги и убедившись, что пульт от телевизора рядом, а ее холодная газировка «Маунтин Дью» в пределах досягаемости.

Новый роман в мягкой обложке лежит на приставном столике, и по привычке я наклоняю его к себе, чтобы посмотреть, читал ли его уже или мне придется стащить его, как только она дочитает. Но в этот момент что-то твердое и небольшое соскальзывает с приставного столика. Нитка с бусинами.

Четки.

Я моргаю, глядя на них: на матовой коже моего ботинка переливается крестик, а сами бусины горсткой лежат у подошвы. Хлопаю глазами, как будто никогда раньше не видел гребаных четок, но это не так. Я видел их слишком много раз, но почему они здесь, на моем ботинке, почему упали с маминого столика, почему лежали рядом с ее креслом, как будто она ими пользовалась?

Я поднимаю на нее взгляд, и ее и без того широкий рот растягивается в грустной улыбке.

– Шон.

– Что это? – спрашиваю я, и это глупый вопрос, потому что я знаю ответ. Я хочу знать, почему они здесь, зачем они ей нужны? Ей не нужен какой-то фальшивый бог, у нее есть я, ее старший сын, который, черт побери, свернул горы и перерыл землю, чтобы обеспечить ей лучшее лечение.

– Шон, – повторяет она, – сядь. Ты дрожишь.

Сначала я не слушаю и наклоняюсь, чтобы поднять четки. Беру их в руки, словно ожидая, что они обожгут мою кожу, как кислота, или ударят током, но ничего такого не происходит. Это просто груда стеклянных бусин на дешевой металлической цепочке. Они не живые, не волшебные. Просто вещь. Так почему же меня все еще трясет, когда я встаю? Почему не могу забыть об этом, когда сажусь на диван рядом с маминым креслом?

– Ты сказала, – осторожно произношу я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно, – когда все это началось, ты сказала, что тебе не нужен Бог. Ты сказала, что не хочешь, чтобы он был рядом, и ты не хотела быть похожей на любого другого больного раком, который становится фанатично верующим перед лицом смерти. Ты сама произнесла эти слова. – Я понимаю, что сейчас обвиняю ее, в гневе сжимая в руке четки, но когда опускаю глаза вниз, кажется, что я держу четки в пламенной молитве. Шокирующее зрелище.

– Я передумала, – просто отвечает мама, как будто в этом нет ничего необычного, как будто у нее за спиной нет окна, выходящего на проклятый гараж, где моя сестра покончила с собой.

– Ты передумала, – повторяю я, не веря своим ушам. – Ты передумала?

В ее глазах загорается гнев – вспыльчивый ирландский характер, которым она наделила всех своих мальчиков.

– Шон, я имею на это право, – говорит она резким голосом. – Это я умираю. А не ты.

Я сжимаю четки еще крепче, потому что не могу огрызнуться в ответ, особенно после того, как она затронула тему рака.

– Но почему? – спрашиваю я, чувствуя себя так, будто меня предали. – Я думал, что мы в этом заодно. Я считал, что наши взгляды сходятся…

Она протягивает руку и кладет свою покрытую синяками ладонь поверх моей.

– Я все еще зла на Бога из-за того, что случилось с Лиззи. Но я поняла, что злиться на Него – это не то же самое, что желать, чтобы Он исчез из моей жизни.

– Бога нет, – шепчу я, вглядываясь в ее глаза. – Это все ненастоящее. Как это вообще может сейчас тебя утешить? Как ты можешь верить в выдумки?

Она качает головой.

– Это не… – вздыхает мама. – Это моя вина.

– Что? – спрашиваю я. Мое раздражение удвоилось от этого предательства и от мысли, что я заставляю ее чувствовать себя виноватой. Не хочу, чтобы она испытывала чувство вины, просто хочу, чтобы она объяснилась, рассказала, почему после стольких лет и после того, что Он сделал, она считает, что Бог заслуживает ее внимания.

– Твой гнев, твоя боль… После смерти Лиззи твой отец просто перестал говорить об этом и обо всем, что с этим связано. Так ему легче было пережить случившееся. Но я никогда не могла скрыть свои чувства, ни после ее смерти, ни после того, как Тайлер принес свои обеты… – Мама отводит от меня взгляд. – Иногда я боюсь, что ты пришел к своим убеждениям не потому, что искренне в них веришь, а потому, что был молод, испытывал боль и видел, что твоя семья тоже страдает. И ты закрыл свое сердце скорее из какой-то семейной преданности, чем из личных убеждений.

– Это неправда.

Она наклоняет голову, все еще глядя в пол.

– Может, и нет. Но причина, по которой меня это пугает, в том, что я никогда не попросила бы вас изменить ваши убеждения в соответствии с моими.

– Я знаю.

– Тогда, пожалуйста, не проси меня сделать то же самое для тебя, – шепчет она, поднимая на меня глаза, и слабо сжимает мою руку.

Что я могу на это ответить? Ничего.

Абсолютно ничего.

XVII

– Почему ты веришь в Бога? – спрашиваю я, садясь в машину, которая стоит у обочины возле приюта. Я забираю Зенни в конце ее смены, только что целовал ее до потери сознания, а теперь помогаю сесть на пассажирское сиденье.

Она со стуком кидает свой рюкзак на пол и поворачивается, чтобы пристегнуть ремень безопасности.

– Вижу, ты времени зря не теряешь, вызывая меня на спор. – Ее голос мягкий, может, слегка ироничный, но когда я смотрю на нее, мне сразу становится дерьмово. Она выглядит изможденной и пахнет дешевым томатным соусом и детской смесью. Ее тяжелый рюкзак явно забит учебниками, а под глазами темные круги, которые говорят, как долго я не давал ей вчера спать.

Мой член возмущается, но я решаю, что как только мы приедем домой, я сразу уложу ее в кровать.

– Это было эгоистично с моей стороны, – признаю я, заводя машину, и направляюсь в дом, расположенный через несколько кварталов, застроенных небоскребами. – У меня сегодня был странный разговор с мамой, и он не дает мне покоя. Но это не оправдание.

– Разговор был о Боге?

– Да. Я нашел на ее столе четки и просто… – Горло сжимается от поступающего гнева. Я чувствую себя родителем, который нашел пакетик с порошком в комнате подростка. – Как она могла? – взрываюсь я. – После того, что с