которой он хочет работать с ними и с Зенни. Просто чтобы поиздеваться надо мной. Чтобы доказать, что я не гожусь для того, чтобы сидеть в офисе Валдмана после того, как тот со дня на день уйдет на пенсию.

– Ты на моем месте, – повторяю я и вкладываю в свой голос каждую стычку на школьном дворе, каждый мордобой пьяных ирландских парней, каждую драку, в которой я когда-либо выигрывал. Норткатт из тех людей, которые полагают, что, опустив чью-то голову в унитаз в четвертом классе, становятся крутыми, и я был бы рад возможности показать ему, что он ошибается, выбив ему зубы.

К сожалению, Норткатт, похоже, чувствует, что я совсем не шучу, и встает с моего кресла.

– Я дам тебе знать, как пройдет моя встреча с ними на следующей неделе.

– Ты не встречаешься с ними на следующей неделе, – говорю я сквозь стиснутые зубы.

– Это не тебе решать, – отвечает он со злой улыбкой и оставляет меня, черт возьми, в покое.

После этого я несколько минут смотрю на свои сжатые в кулаки руки, веля им расслабиться, а затем, как только они разжимаются, отправляю электронное письмо Валдману, интересуясь, получил ли он мое предыдущее сообщение о Норткатте и сделке с Киганом, потом успокаиваюсь и отправляю своему помощнику электронное письмо с просьбой купить к сегодняшнему вечеру пять-шесть комплектов атласного постельного белья. Позаботившись обо всем этом, я, наконец, приступаю к работе.

* * *

День пролетает почти незаметно, хотя я начинаю ощущать отсутствие Зенни как нечто осязаемое, физическое и ужасное. Но мне нужно наверстать упущенное по нескольким контрактам и служебным письмам и перезвонить клиентам, к тому же подготовить ответы на несколько запросов на новые объекты для приюта. К концу дня я сделал чертовски много и готов ехать в приют, чтобы забрать свою почти девственницу и привезти ее домой, где смогу провести вечер, уткнувшись лицом ей между ног.

К сожалению, она закончит свою смену в приюте только после десяти вечера, поэтому я собираюсь и еду домой к родителям в Бруксайд.

Семейный дом представляет собой скромное здание кремового цвета в колониальном стиле двадцатых годов прошлого столетия с серо-зелеными ставнями и гигантским дубом перед домом. Ставни меняли цвет по меньшей мере восемь раз за мою жизнь, дерево не изменилось совсем. Это небольшой дом (по крайней мере он никогда не казался большим для пятерых детей Белл), но он в хорошем состоянии, и в нем есть все, что нравится людям в старых домах – деревянные полы, большие лестницы и камины. Конечно же, очевидно, что сантехник и социальный работник никогда не смогли бы позволить себе такой дом самостоятельно. Он достался моим родителям по наследству после смерти матери моего отца, когда я был совсем маленьким, и в детстве от моего внимания никогда не ускользало, что мои родители чувствовали себя немного не в своей тарелке рядом с представителями высшего среднего класса.

Даже сейчас, в тридцать шесть, заработав значительное состояние, я не могу подавить свое обычное удовлетворение, когда подъезжаю к их дому на своем «Ауди R8», въезжаю на подъездную дорожку, за ремонт которой я заплатил, и вижу свежую наружную обшивку и крышу, за содержание которых плачу. Долгое время Беллы были самой бедной семьей в округе, но теперь у мамы есть кухня ее мечты, а у отца – лучший телевизор, который только можно купить, чтобы просто перед ним вздремнуть. И, может быть, я кажусь меркантильным придурком из-за того, что замечал, как в детстве был беднее своих сверстников, может быть, я кажусь придурком из-за того, что меня до сих пор это волнует, но зарабатывать достаточно, чтобы мама и папа больше никогда не беспокоились о деньгах, – это, черт возьми, лучшее чувство в мире, и я не собираюсь от этого отказываться.

Я заезжаю на подъездную дорожку, по привычке отводя взгляд от гаража, подхожу к входной двери и вхожу внутрь. Папы, похоже, еще нет дома, но мама на кухне, медленно убирает посуду, останавливаясь после каждой тарелки, чтобы перевести дыхание.

Видеть ее такой – все равно что сильно удариться локтем, но все мое тело, грудь, горло и даже руки изнывают от гнева, разочарования и дурацкого, всепоглощающего горя.

Кэролин Белл раньше была воплощением энергии, улыбок, деловитости, вихрем с ямочками на щеках, темными волосами и острым умом. Она была мамой, которая заставляла других мам чувствовать себя неполноценными из-за того, как много всего она успевала делать: она работала, была добровольцем, лидером отряда девочек-скаутов и отряда бойскаутов, сидела с детьми как нянька и возила всех без исключения детей поблизости на игры, собрания и пижамные вечеринки. Она читала запоем, обожала устраивать праздники, любила моего папу так, словно он оставался все тем же девятнадцатилетним парнем, который когда-то покорил ее сердце. В детстве я думал, что она была самой красивой женщиной в мире.

Я и сейчас так считаю, хоте теперь она делит эту честь с Зенни.

– Мам, давай я помогу, – настаиваю я, отгоняя ее от посудомоечной машины, и чувствую нарастающее раздражение. Я раздражителен, потому что расстроен, а расстроен, потому что она умирает, а умирает она, потому что я еще не нашел способа ее вылечить.

Я с силой задвигаю корзину в посудомоечную машину, и мама морщится.

– Шон, я могу это сделать.

– Жаль, что ты не позволяешь нанять тебе помощника по дому. На самом деле это не так…

– Дело не в деньгах, солнышко, – ласково перебивает она и кладет ладонь на мою руку. Я замечаю, как она дрожит, ее кожа сухая, а тыльная сторона ладони покрыта кровоподтеками. – Мне нравится все еще чувствовать себя полезной. Нормальной.

– Тебе нужно сосредоточиться на выздоровлении, – возражаю я. – Ты должна отдыхать.

– Я только и делаю, что отдыхаю, – говорит она, опуская руку. – Знаешь, это надоедает. Ничего не делать.

Когда она что-то решила, с ней бесполезно спорить, поэтому я меня тему.

– По крайней мере, позволь мне разгрузить посудомойку. Можешь сварить мне кофе, пока я этим занят?

– Да, конечно, – соглашается она, и на усталом лице отражается облегчение от того, что ее попросили сделать что-то по-настоящему полезное. – Сейчас сделаю. Уверен, что не хочешь вместо кофе «Маунтин Дью»?

Я корчу гримасу. Этот эликсир молодости моей мамы – напиток, который поддерживал ее безостановочный образ жизни вечно работающей мамы, неизменного добровольца на протяжении всей моей жизни. Но я терпеть его не могу.

Я заканчиваю с посудой, и мы вместе берем наши напитки в гостиную, где у мамы включен платный