– Я же говорил, после того, как мне череп проломили, мне пришлось всему заново учиться, про себя все узнавать и…

– Не врите, Дерек. Такое не узнаешь. Такое можно только вспомнить. Сомневаюсь, что в семьдесят девятом вы дневник вели и записали туда свои впечатления от матча. И вот еще что – зачем вы звонили Джозефу Видеру тем самым утром, когда якобы обнаружили жену в прихожей? Когда вы с ним на самом деле познакомились? Как и когда вы с ним договорились, что по результатам медицинского освидетельствования вас признают невменяемым?

Симмонс невозмутимо курил, не спуская с меня глаз. Морщины на щеках проступили четче.

– На вас жучок, что ли? – наконец спросил он.

– Нет.

– А если я проверю?

– Я вам сам покажу.

Я встал, распахнул полы пиджака, медленно расстегнул рубашку и повернулся:

– Видите? Никаких жучков.

– Ну ладно тогда…

Я снова сел на диван, дожидаясь, когда Симмонс заговорит. Наверняка он долго ждал случая рассказать кому-то обо всем, что произошло на самом деле. И разумеется, если бы он уехал, то уже не вернулся бы. Я часто встречал таких типов. Мне было хорошо знакомо четкое осознание того, что человек готов поделиться правдой, – в такие минуты будто раздается щелчок отпираемого сейфа, в замке которого набрали нужную комбинацию. Торопить признание нельзя, оно приходит само собой, в свое время.

– Да, здóрово вы все просчитали… – неторопливо произнес Симмонс. – А откуда вы знаете, что я Видеру в тот день звонил?

– Я проверил список телефонных номеров. Видер тогда только купил дом, фамилию абонента сменить не успели, а бывший владелец, Джесси Э. Бэнкс, умер. Следователи проверили список, но, узнав о смерти Бэнкса, не придали этому значения. Впрочем, даже если бы имя Видера и всплыло, то к делу оно отношения не имело. А вот с вашей стороны это был опрометчивый поступок. Зачем вы из дома Видеру звонили? Телефонных будок поблизости не оказалось?

– Я не хотел из дома выходить, – ответил он, затушив докуренную до фильтра сигарету. – Боялся, что меня увидят, а профессора надо было предупредить до того, как полицейские объявятся. Я же не знал, что меня не сразу арестуют.

– Вы ее и убили, верно? Жену свою?

Он помотал головой:

– Нет, хотя она того заслуживала. Я же говорю, нашел ее в луже крови. Она, стерва, мне изменяла…

Дерек говорил не меньше получаса.

После того как за год до окончания школы его отправили в психушку, жизнь его пошла наперекосяк. Все считали его сумасшедшим, одноклассники сторонились. В колледж он поступать не стал, устроился чернорабочим. Отец его бросил и куда-то уехал. Дерек остался один и лет десять жил уныло и скучно. Он принимал таблетки, прописанные психиатрами, но от лекарств возникали мерзкие побочные эффекты, и в конце концов лечение он забросил.

А спустя девять лет после окончания школы он встретил Анну, и все чудесным образом изменилось – во всяком случае, поначалу. Дерек утверждал, что они любили друг друга. По словам Дерека, Анна выросла в детском доме на Род-Айленде, в восемнадцать лет бродяжничала, связалась с какими-то подозрительными типами и в девятнадцать стала проституткой в Атлантик-Сити. Они познакомились на парковке у мотеля в Принстоне, где Дерек чинил отопление.

Он забрал Анну к себе, они стали любовниками, а две недели спустя в дом пришли двое вооруженных громил и заявили, что Анна им задолжала. Дерек, ни слова не говоря, снял со счета в банке все свои сбережения – пять тысяч долларов – и отдал деньги. Громилы пообещали не трогать Анну, этим все и закончилось. Два месяца спустя, перед Рождеством, Дерек сделал Анне предложение, и она согласилась выйти за него замуж.

Сначала все шло хорошо, но через два года его жизнь превратилась в ад. Анна стала пить и постоянно изменяла мужу с первыми встречными – ей было все равно, знает об этом Дерек или нет. На людях она вела себя примерно, а наедине с Дереком оскорбляла и унижала его, обзывала психом, упрекала за отсутствие денег, угрожала бросить.

– Вообще-то, она была редкой стервой, – объяснял Симмонс. – Я как-то сказал, что хорошо бы детей завести, а она ответила, что не собирается психов плодить. Значит, я ее пригрел, суку эдакую, женился на ней, а она… Но я все сносил, как дурак. Я от нее был без ума. Сам бы я ее ни за что не бросил, все время боялся, что она с каким-нибудь хахалем сбежит. Выставила меня на посмешище перед всеми. Как со мной кто из парней на работе заговаривал, так я и думал, уж не спала ли она с ним. И все равно выгнать не мог.

А потом Симмонс заметил, что поведение жены изменилось – она стала лучше одеваться, красилась, следила за собой, перестала пить и скандалить, но на мужа по-прежнему не обращала внимания. Приходила домой поздно, уходила рано, так что друг с другом они почти не виделись и не разговаривали.

Вскоре Симмонс узнал, в чем дело.

– Мне надоела вся эта тягомотина, я стал за Анной следить, – сказал он. – Вот и увидел, как она в гостиницу с каким-то типом отправилась. Даже тогда я ей ничего не сказал, думал, он ее бросит, как обычно. Я хорошо помнил, как паршиво одному жить, поэтому надеялся на лучшее.

– И кто же это был?

– Джозеф Видер – богатый и знаменитый. Не знаю, чего ради он с моей женой связался. Он ведь ее лет на тридцать старше был. Где и когда они познакомились, я тоже не знаю – наверное, в кафе, где она официанткой работала. Туда часто студенты и преподаватели университетские приходили. Хотя я в дурке и сидел, но ведь не полный же идиот – сразу понял, что Видер на скандал нарываться не станет.

Догадываясь, что в убийстве жены первым делом обвинят его, Симмонс позвонил профессору, пригрозил рассказать полиции о связи Видера с Анной, упомянул о своем пребывании в психиатрической больнице и попросил, чтобы экспертная комиссия признала его невменяемым.

Спустя неделю его действительно арестовали и обвинили в убийстве жены. По результатам медицинского освидетельствования Симмонса признали невменяемым и отправили в психиатрическую лечебницу Трентона, где его часто навещал Видер – якобы из чисто научного интереса. Через три месяца Симмонса должны были выпустить, но, к несчастью, один из пациентов проломил ему череп.

– Когда я пришел в себя, то никого не узнавал и не помнил, как очутился в больнице. Я даже имени своего не помнил. Меня долго обследовали, пришли к выводу, что я не притворяюсь. Я и вправду все позабыл, даже Видера считал просто одним из врачей, который по доброте душевной надо мной сжалился и пообещал лечить меня бесплатно. Меня перевели в больницу Марлборо, я там целый год пробыл, но память не возвращалась. Ну, мне рассказали, кто я, кто мои родители, какую школу я закончил и прочее – про смерть матери, про психиатрическую больницу, про тяжелую работу, про жену-изменницу, про то, что меня в убийстве подозревали. В общем, мне надоело, и я решил с мерзкой жизнью неудачника распрощаться, все заново начать. Экспертная комиссия под председательством Видера постановила меня освободить. Жить мне было негде, и Видер нашел для меня жилье недалеко от своего особняка, на работу взял, вроде как сторожем и домашним мастером. Дом у него был старый, там всегда починка требовалась. Ретроградная амнезия – странная штука: про себя ничего не помнишь, а умения и навыки остаются. Вот и я чинить и ремонтировать умел, но не знал, где и как этому научился.