Выстроились рядами тарелки саксонского фарфора, воссияли ножи, вилки и прочее немецкое серебро, вытянулись в идеальную линию витые кольца с салфетками снежной свежести… столовая наполнилась острым блеском вышколенной сервировки.

— Осталось спросить Пифию о провинностях и задернуть дискуссию пением нашего Фарро. Сегодня тянем только один билет, ей-ей, кажется, я проголодался.

Валентин замер.

Пифия повернула барабан с карточками, выбрала одну из десятка и вручила гордой от важности Кукле, которая, спрыгнув с сидения, громким голосом прочитала.

— Поза-позавчера в ночь на среду в 0 часов 13 минут профессор Клавиго хотел покончить с собой на лестнице между третьим и четвертым этажом в Доме гостей.

Все взоры устремились к нему, и Валентин не стал запираться, а только поднял вверх руки — сдаюсь! — и кивнул: это правда…

Повисла грозовая пауза, лица близняшек вытянулись в ожидании казни обманщика и секс-партнера на час.

Но и на этот раз их ожидания не оправдались.

— Хм, — задумался князь, — еще никому из гостей и клиентов моего Хегевельда, внутри защитного круга, не удалось прикончить себя. Если вам, дорогой профессор Клавиго, это удастся, мы все будем удивлены. Нет, это невозможно. Пустая затея. Всегда что-нибудь помешает. Друзья! Забудем об этом пустом инциденте. Я не римский Папа и не московский Патриарх, чтобы осуждать затеи самоубийц, и вообще мы не в церкви.

Валентин перевел дыхание.

— Мы повторяем ужин, — сказал повар, — данный Президентом Франции Франсуа Миттераном и его супругой в честь его Превосходительства Михаила Горбачева, Генерального Секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, и его супруги, в Елисейском Дворце в среду 2 октября 1985 года.

К ужину были поданы суп-пюре из устриц с шафраном, тюрбан из морского языка по-дьеппски, седло барашка по-провансальски и картофель «Креси». На десерт сыр и пирожное пралине с лесными орехами. Плюс вина: Кортон Шарлемань 1978, Шато Ла Лагюн 1970,

Шампанское «Крюг» 1976.

Валентин вновь с тоской подумал о том, сколько лет уже лопает один и тот же «бигмак» и макает картошку соломкой в горчичный соус в «Макдоналдсе», что напротив его конторы на Васильевском острове…

Когда гости насытились, князь постучал ложечкой по бокалу и выбрал на блюде фруктов, которым кондитер придал формы черепа, массивный череп из ананаса.

— Что ж, подведем черту, — сказал князь.

Застолье притихло.

— Вглядимся в этот благоуханный лик. Вот образец того, что происходит с нами, когда мы, наконец, встречаемся с собственной смертью лицом к лицу. Смерть открывает глаза, чтобы увидеть меня. Увидеть — то есть забрать, то есть вычесть меня из списка живых. Она действует по принципу открытого глаза. «Смерть» окружена близкими по смыслу словами. Вот этот ряд: смерть — мера — смерд — смрад — сметь — смеркаться… Смерть — это значит сметь смерить взглядом что-либо. Смерть — это смотр меры, ее суть — примеривать человека к смерти. Она словно веко на глазном яблоке. Эта примерка идет ежесекундно. Как только после миллиарда подмаргиваний равенство обнаружено, жизнь подытожена, картина смеркается, утрачивается яркость тут-то и следует команда: смирно! Человек вытягивается на ложе смерти. Смирись с порядком! Смерть — это мерка, смерть смеет смерить смертного взглядом. Значит, она тоже смертна, потому что когда ни людей и ничего живого не будет, она тоже кончится. Смерть всего лишь закройщик с сантиметром на шее! Итак, если упростить проблему, чтобы она стала понятной, сравним смерть с глазным яблоком. Вот костлявая гостья постучала костяшками в дверь. Ты кричишь: не входи! А она входит без спроса и вглядывается в свое отражение, потому что лица у тебя уже нет, ты всего лишь жидкое зеркало, разлитое между ушами, и на тебя надвигается ее взгляд. От него не отвертишься. Черный зрачок втягивает отражение, и ты падаешь в бездну его сердцевины. Так свет попадает через хрусталик в глазное яблоко. Хрусталик преломляет лучи — так меняется порядок постава на обратный. Вектор жизни, идущий из будущего в прошлое, меняется. Теперь жизнь идет из прошлого, которого уже нет, в будущее. На задней стороне глазного яблока смерти появляется четкое изображение моего я. Вся оборотная сторона яблока работает по принципу глаза и выстлана той же сетчаткой, что и глаз человека. Она состоит из миллиона светочувствительных клеток. Каждая из этих клеток соединена глазным нервом, по которому изображение идет в мозг… Тут я умолкаю, я не думаю, что у смерти есть мозг, но память у нее есть. Иначе как она отличит меня от купца из Самары? А пока у смерти работает память, жизнь мне не грозит. Смерть гарантирует мою смертность. Так скелет держит осанку тела. Все живое: легкие, сердце, мозги, руки — только одежды на этом разряженном чучеле.

Пассаж фон Борриса завершили аплодисменты.

Хозяин повернулся к Фарро:

— Дружок, мой паучок тебя не заметил, считай, ты оштрафован. К роялю… пианист уже ждет. Плати пени…

Фарро безучастно кивнул, тщательно вытер руки салфеткой, но… но, вставая со стула, вдруг молниеносным жестом — быстрота так чужда такой груде — схватил роковой футляр с паучком, оставленный князем на столе у прибора.

— Фарро, — вскрикнул князь, как ужаленный, — не шути! Отдай!

Но Фарро одарил князя таким взглядом, что тот прикипел к месту.

Дальше — круче.

Фаринелли, выйдя к роялю, открыл крышечку, вскинул вверх и вытряхнул паучка на лицо.

Ах… их было два: самец и самка, и они занимались любовью.

Прокатившись по лбу в сторону раскрытого рта, словно певец хотел заглотать смерть, многоногая тварь застряла над переносицей, где сошлись сросшиеся брови самоубийцы, запуталась в волосатой ижице, и тут певец дал властный знак пианисту и запел…

Мощным страстным меццо-сопрано он запел легендарную арию Дидоны из оперы Генри Перселла «Дидона и Эней». Финальную арию третьего действия: последнюю предсмертную арию царицы.

О, это было самое страшное пение из всех, которые слышал здесь Валентин. Стол замер, князь встал на колени перед поющим и закрыл глаза в ужасе, не скрывая бегущих слез. Воздушной спиралью страсти Фарро пел душою царицы о том, что жизнь кончена, она в последний раз видит родной Карфаген и слышит, как на судне Энея матросы поднимают тяжкие якоря и ликуют: мы уплываем.

Внезапно к меццо-сопрано Дидоны примешался тенор Энея, словно опера сделала шаг назад к той минуте, где Эней просит царицу любить наперекор богам. Казалось, из горла Фарро льются ручьями эха сразу два голоса, публика не могла поверить этой сонорной эквилибристике барокко, а Валентин наитием безумца, надышавшегося паров мандрагоры, вник, что Фарро поет на два голоса в духе 20-х, где Дидону пела Нэнси Эванс, а Энея — Рой Хендерсон. Но вот тенор троянца слабеет: герой выбирает не любовь, а корабль. Дидона остается одна и со сладострастьем сирены, с вокальной опорой на бассо остинато, воспевает кончину страстей.