— Всмотримся пристально в слова Микеланджело, — сказал Кожев. — Смерть происходит из того же задела, из которого сделана жизнь. Следовательно, смерть по замыслу изготовителя равновелика жизни, обладает не меньшим смыслом, исполнена не меньшей красоты, чем жизнь, которая нас так пленяет и которой мы так дорожим. Просто мы не в силах разглядеть панораму смерти с той же ясностью, как пейзаж бытия. Смерть исполнена какой-то неведомой нам сути. Возможно, она полна жизнью. Хотя бы той, что нашла в ней конец. Если жизнь разрушает, то смерть хранит. В глубине этой тьмы не может упасть ни один камень, ни одна капля, ни один волос. Но знак равенства двух дел одного мастера, поставленный рукой Микеланджело, говорит вот что. Жизнь нами любима, потому что исполнена руками мастера, великого Творца. А раз он призвал смерть, сотворил ее, то смерть и жизнь равны между собой и одно легко замещает другое. Но как? Разве внутри смерти есть какой-либо объем, чтобы там можно было очнуться, разглядеть какие-то своды смерти, понять, что ты мертв и словно бы жив и внимаешь очертаниям бездны? Неужели смерть имеет устройство?

Ответ уже просится наружу — нет, мы можем проникнуть мысленно за черту, заглянуть за кость черной стены — так! — но на самом деле у смерти не может быть никакой формы, потому что мастер не будет делать копию того, что уже есть. Творить смерть по образу и подобию жизни, выводить тайные своды и горизонты — ложно, потому что мастер не копиист, не ремесленник и не станет умножать жизнь некой разновидностью жизни в виде смерти. Значит, нет внутри черной стены, в глубине беспросветного мрака никаких далей, нет ни рая, ни ада, ни чистилища, ни порога, ни входа, ни ступени, чтобы встать на тот порог.

Но наше открытие, что у смерти нет формы, означает ли оно, что у нее нет содержания? Смерть безвидна, но обладает содержанием не меньшим, чем жизнь.

И вот тут, в этом слове «содержание» мы, наконец, нащупали точку входа в смерть, в глубину ее безвидности, ее беспросветности и спрашиваем: каким содержанием обладает смерть?

Что такое смерть с этой точки зрения?

Чтобы понять это, возьмем хотя бы слова из Евангелия, о которых напомнил профессор Клавиго: «И сказал Христос: Лазарь! Иди вон! И тот вышел из гробницы».

Что тут сказано о сущности смерти?

О смерти здесь говорят пробелы и паузы между словами, без которых текст Благой вести слился бы в дурное нагромождение звуков и букв:

Без пауз, без разрыва, без конца одного слова, без смерти этого слова в следующей за ним пустоте молчания не было бы никакого смысла в высказывании.

Следовательно, только смерть слова, пробел, пустота, цезура придают словам смысл. Переиначивая, можно сказать, что если бы жизнь — бесконечный поток красноречия, водопад бытия, лава красоты, змея соблазна — не была бы разделена пробелами пустоты, то не имела бы смысла, потому что не обладала бы ни началом, ни концом, ни левым, ни правым. И не имела бы ни счета, ни формы, ни содержания, а была бы только бормотанием безумца. Пробел и есть та самая божественная пустота — наличие отсутствия, тот алфавит пауз, которым Творец произносит порции имен, отделяя слова творения друг от друга.

Можно считать, что скрепы мастера — зевы смерти.

Без этих зияний пустоты жизнь невозможна.

И хотя речь льется потоком воды, имена уже названы и слова не слипаются в наших ушах.

Хорошо о пустоте сказал Хайдеггер: только пустота придает смысл кувшину, без нее он не годен к употреблению, да и не кувшин вовсе. Пустота, обмазанная глиной, вот что такое кувшин.

Значит, человек — это смерть, облицованная глиной.

Горшок на двух ногах.

В этой точке наши тезисы, дон Клавиго, сошлись: кажущееся противоречие снимается. Смерть — роженица все новых и новых пустот, а человек — место для них, пещера, полная запахом тлена.

— Но постойте, — сказал, досадуя, князь. И продолжил: — Но какой человеческий смысл в том, что открылось? Да, смерть придает смысл потоку, она форматирует речь. Да, человек есть порция смерти, обшитая кожей. Ну и что? Разве нельзя представить бесконечную жизнь, которая, даже наскучив, была бы все-таки не так ужасна, как наша смерть? Да, смерть на посылках у жизни, да, все гениально оркестровано паузами и пробелами, и цезуры, как повитухи, охватывают то нечто, которое становится вещью. Но почему я, творец Хегевельда, должен лечь в землю, умереть, сдохнуть, сыграть в ящик, обручиться с червями? Вот в чем вопрос!

Увидев, что князь побледнел и впал в тайную ярость, Кожев тоже изменился в лице и попытался взять дух разговора в свои руки:

— Князь, вопрос — это всегда остановка мысли. Тут тупик побега, который еще не разрешился цветком. Что ж, начну снова…

— Нет, не начнете, — властно перебил хозяин, — прошу вас вернуться за стол. Но пари еще не закончилось…

Он значительно замолчал. Все разом насторожились.

Слуги открыли стеклянные стены, и свежий морской воздух наполнил зал, уменьшая концентрацию паров мандрагоры. Валентин почувствовал что поглупел.

— Господа, — сказал фон Боррис и даже встал со стула, страстно сверкая сотнями зеркальных глазков, вшитых в любимую куртку, — мы начинаем кружить вслепую, блуждать и повторяться. Тема слишком важна, и сегодня мы кровь из носу должны ответить, в чем высший смысл смерти?

Князь дал знак и в гостиную вошел дежурный врач Дома гостей.

Появление врача не сулило ничего хорошего.

Врач передал хозяину золотую коробочку.

— Я бы хотел придать нашему разговору о смерти толику остроты. Прошу, дорогая пифия, уведите Куклу. Не хнычь, глупая, это всего на полчаса. К ужину ты вернешься. Зато на десерт будет все, что захочешь.

Когда полумаска вывела девочку, князь открыл коробочку и…

— Внимание, господа. Как говорит мой кумир Витгенштейн, все должно быть отдано воле случая!

И вытряхнул на стол нечто вроде черной горошины перца, только горошина оказалась живой, покоясь на остроугольных ножках, как у паучка, и тут же исчезла в лабиринте столовых приборов.

— Тихо! Не двигаться!

Все окаменели.

— Я выпустил на свободу паучка. Сразу скажу, что его укус крайне опасен, но у меня под рукой сыворотка и укушенному смерть не грозит. Но пять минут ужаса гарантирую. Если тварь укусит меня, то укол сделает мой врач, остальным я самолично окажу помощь. Итак, прошу всех положить руки на стол. Герр Кожев, вы тоже.

— Папа! — заорали близняшки.

— Не орите. Паучок не любит тряски, застыньте, и он вас не тронет.

Вслед за князем все обреченно положили рук на стол.

На белоснежном фоне обеденной скатерти передвижения насекомого были прекрасно видны.

Паучок выбрал панк-модель Катрин Аис. Чернильный пирсинг украсил ее мизинец.