Гангреной лиловевший небосклон цедил багряную сукровицу. А из земли, кроша желтушный сухостой, ломко дыбились нескладные, болезненные тени. Чёрные и несуразные, как верёвочные куклы в пальцах хмельного потешника. Курганы Голоземья, некогда щедро засеянные мертвецами, принесли богатую пажить. Но толком разглядеть те «всходы» Фладэрик не успел. Что-то ужалило его промеж лопаток.

Упырь пошатнулся от толчка, опустил взгляд, скорее удивлённый: спереди, чуть влево от грудины, пророс какой-то бурый шип, блескучий и влажный. Адалин моргнул, опознав наконечник. И обернулся с ленивым равнодушием, даже не пытаясь обломить или вытащить предательский снаряд. Судлицу 76? Плюмбату 77? Самодельный дрот? Странно, Фладэрик совсем не озаботился закономерными последствиями ранения. К примеру, неминуемой и мгновенной смертью.

Завидная верность руки метателя, угодившего аккурат в сердце, впечатляла. Как и отстранённое любопытство, с которым оседавший в цепкие колючки Адалин высматривал врага.

Девица шла через пыльную пустошь, озаряемая жуткими рдяными сполохами. Белокожая, растрёпанная, как кешалия 78 или русалка. Плотно сжав вишнёвые губы, сладкие даже на вид. Зыбко-лазурное платье туманом вилось над иссушенной землёй. А чёрные, нескладные твари окружали тесным кругом.

В воздухе вновь зажурчала тихая и скорбная свирель.

Фладэрик упал на колени. Он всё не мог рассмотреть бледного лица, ясного и неуловимого одновременно. Жуткая девка приблизилась вплотную, подобрала невесомый подол и с обжигающим, жестоким равнодушием толкнула прелагатая в грудь носком сафьянового сапожка. Судлица злорадно серебрилась в потёках чёрной крови и продвинулась едва не на аршин, скобля обломки рёбер.

Адалин опрокинулся на спину, вцепился костенеющими пальцами в осклизлое древко, вгляделся, почти узнавая: растрёпанные волосы полоскал ядовитый ветер Голоземья, бледное лицо купали страшные зарницы. Винноцветные, стиснутые губы не шевелились.

«Летавица!»

Дивный кошмар.

Глава 3. Мессир Валдэн

Рывком проснувшись, Адалин сморщился от боли, всё колотившейся о рёбра свихнувшимся воробьём. И сообразил оглядеться, лишь отдышавшись. Проспал Упырь совсем недолго. Радэрик по-прежнему уютно посапывал над ухом. Позёмыш уже тишком вернулся с подвального разбоя, сытый и довольный, но под боком едва угнездился.

Фладэрик припрятал за пазуху разъевшегося и оттого ленивого горностая, выругался под нос и нехотя поднялся на ноги. Мерзкое видение ещё тлело где-то у границ рассудка. А место на груди, куда ткнулся сапожок, ныло и болело, будто и не намороченное вовсе.

Вот уж летавицы сонные его ещё не пинали.

Упырь усмехнулся и тихо ушёл, оставив братишку досматривать куда более воодушевляющие грёзы. Взлохмаченная девка в голубом среди полыхавшего, наводнённого навьем Голоземья — привидится ж такое. Ещё и с трезвых глаз.

***

В углу, похвально неприметная, бедным, заголодавшим родственником, шуршала в пыльной прелой и даже на вид липкой соломе одинокая мышь. Догрызала замызганные циновки, так и не сменившиеся весенним камышом.

Прежде подобного не случалось.

При суровом Милэдоне, что порядок с дисциплиной наперёд всего пестовал и за Постом надзирал с рачительностью записного феодала, ключник бы костьми лёг — возможно, буквально, — а беспорядка не допустил.

Сейран вроде как отвечал лишь за свою обожаемую, вылизанную и выдрессированную на зависть всем придворным псарям и конюхам Прихоть, но на деле речистый Командир почитался главным на всём протяжении от Клыка до самого Стилета.

Валдэн не возражал.

Калёное порождение солдатской муштры с житейской домовитостью при необходимости и навалять могло, и высмеять. А то и невзначай, по-отечески отпотчевать затрещиной. Гарнизон суровое начальство не то чтобы любил, но уважал и боялся. На вкус скептичного Астаза, что в чувства и сохранность оных не шибко верил, так даже лучше.

Былые, как водится, славные, потому как подзабытые деньки за чаркой мрачно поминая, Смотрящий Стилета пощипывал краюху очерствелой ковриги, обминал и украдкой в угол пошвыривал.

Примеченная мышь сперва под обстрелом ошалела, но проворно сориентировалась. И теперь изничтожала ниспосланное лакомство. Астаз, угрюмо ухмыляясь, давился той кислятиной, что по некоему чудовищному стечению обстоятельств у косоглазого Йермоша, властвовавшего в погребах, почиталось «смородиновым вином» и выдавалось в виде знака чрезвычайного расположения, тайком и скаредно, точно почётная реликвия.

Почёта того Астаз до сих пор не распробовал. Но попыток мужественно не оставлял.

Кордегардия перед глазами плыла и туманилась. Щедро политая, пятнистая доска, положенная на козлы, кренилась, а оружейные стойки с грубыми нарами уже вовсю затевались плясать бранль. Валдэн тяжко навалился на грубую столешницу и обозрел сводчатый каменный мешок с вмурованными в глухие стены факельными кольцами и скобами неведомого назначения. Астаз подавил отрыжку — закономерную реакцию организма на сомнительные архитектурные изыски.

Стилет, скальная крепость, выстуженный каменный муравейник, изначально враждебный таким понятиям, как свежий воздух и естественное освещение, по зрелом размышлении, изумительно подходил для отчаяния, пьянства, чахотки и, возможно, самоистязаний в качестве развлечения. А ещё тут можно было разводить мышей. Или крыс. Хотя последние благоразумно сбегали — скопидомный Йермош, не будь дурак, потравой умащал каждую пядь подведомственных угодий, а порой, увлёкшись, и в солонину, стервец, подкладывал для аромата.

Мышь в углу затихла. Приглядевшись, Астаз понял, что сбегать горазды все хвостатые.

— Я назвал бы тебя… как-нибудь, — буркнул в пустоту Валдэн и напряг крепкие плечи. — А ты… курва!

Залпом проглотил отчаянно-кислую дрянь, залихватски отмахнул чаркой об стену и попробовал сочинить дальнейшие занятия на день.

Насладиться одиночеством вдосталь не получилось: дощатая, широкими полосами проклёпанного металла оправленная и заметно по полу уже скрежещущая створка натужно растворилась, пустила рдяные розблески плясать по оружейной свалке и настенным железякам. В образовавшуюся щель робко протиснулся один из гарнизонных.

— Астаз… тут… того… из Розы нарочные… и Ланброк!

— Кто? — Валдэн помотал всклокоченной башкой, грозно зыркнул на осовевшего с перепугу подчинённого.

Гарнизонный — какой-то свежий хлыщ из последней партии, — боязливо косился на сторону, пантомимой пытаясь описать нечто несусветное. Смотрящий брезгливо сплюнул и поднялся на ноги, упершись обеими руками в предательски шаткий стол. Догадываться пришлось самостоятельно и проворно, поскольку хлыщ, пока безымянный, но всерьёз намеренный утвердиться на позиции Лупоглазого Пугала, усердно пятнал и без того прискорбно пёструю честь свежих лычек.

Блеснув фамильной сообразительностью, Валдэн недобро выскалился:

— Ах, Ланброк! Командование пожаловало… Ну-ну.

Кордегардия продолжала исправно придуриваться и слегка накренилась. Лупоглазый проворно откачнулся в сторону, вытянулся во фрунт. Уступил означенному «командованию» дорогу.

Нынешний командир Прихоти, смазливая мерзопакость без тени совести в бледно-серых, цвета измороси на стене глазах, прозывалась Элейасом. Происходил он из семьи Ланброков, мелких ленников Амитгард, и выглядел, мягко говоря, несуразно. Чего стоили подвитые на железках волосья и тщательно выстриженные бакенбарды.

Астаз мрачно провёл пятернёй по колючей, липковатой от вина щеке и исподлобья воззрился на объявившееся в тревожном факельном мерцании