Я научу тебя читать, научу понимать. Я расколю этот каменный череп и силой набью туда знания.

Было это два года назад. Теперь Кавретто по-русски говорил довольно свободно и даже рисковал выступать в краеведческом кружке, на общих больших заседаниях. Читал он порядочно, а писал очень плохо. Еще хуже писал он на родном языке.

На этот счет у него были большие колебания. Одно время он увлекался российской учебой до полного самозабвения.

— Учите по-русски скорей, по-нашему учиться не хочу.

И это он выкрикивал, конечно, на чистом чукотском языке.

А потом, подучившись по-русски, стал кричать иное:

— По-нашему учите!

Кавретто в общем был свиреп и неуравновешен. И он был как бы живой иллюстрацией иностранной записи о чукчах, сделанной еще в XVIII веке на латинском языке: «Чукчи — свирепая нация. Взятые русскими в плен, не побежденные, сами себя убивают».

Так оно и было на деле. Чукча жизнью не очень дорожит. Если рассердится чукча, обидчика убьет, а не то и самого себя.

Кавретто был из оленного рода.

— У отца моего значительное стадо, — рассказывал он товарищам. — Но когда умерла мама, он взял злую мачеху, она грызла меня, как лисица, фыркала, как рысь, я к дедушке ушел на Белую реку.

— А где же твой дедушка? — естественно, спросили студенты.

— А я и от дедушки ушел. У него ртов много, а есть нечего. Жил с русскими в поселке Анадырском, помогал им рыбачить, кормился.

Глава двадцать шестая

Третий член той же чукотской тройки был Уль-гувгий, батрак. Это был сирота из весьма многолюдной семьи. У него было шестеро дядьев.

— Лучше бы не было ни одного, — говорил он убежденно.

Все шестеро дядьев по очереди держали его при стаде и пили его кровь. Был он неуклюжий, широкий и толстый, как будто медвежонок. Но в общем весьма добродушный, простая душа. Он ненавидел непримиримой ненавистью всю свою богатую родню, и родных, и двоюродных дядьев. Наряду с ними он ненавидел всех богатых оленных хозяев, особенно тысячников, которым в новейшей литературе иногда давали название феодалов или полуфеодалов.

— Резать их надо, — говорил он без всяких колебаний. — Раздеть догола и выгнать на мороз. Так же, как они меня самого гоняли босиком на морозе.

В северо-восточной тундре он был, быть может, одним из первых классовых борцов. Он и учиться уехал все с той же неотвязной мыслью.

— Я выучусь, и потом я уеду домой. Вот я им покажу! Они богатые, а мы будем ученые, мы им хвосты оборвем.

Способности у него были не особенно блестящие, но учился он настойчиво. И минувшей весной от учебной натуги стал чернеть и худеть.

Зато, усвоив какое-нибудь правило, он хранил его твердо в памяти, никогда не забывал и пытался применить, если можно, на практике.

Урок чукотского языка. Пятнадцать учеников, разбитых на три отделения, сидят на длинных скамьях в разных углах. Тут прежде всего группа обруселых чуванцев. Они учатся прекрасно по-русски, и двое из них перешли на второй курс. Их родители и деды переняли когда-то у русских казаков хороводные песни и даже богатырские былины. Они выпевали на студеном Анадыре про Владимира Красное Солнышко, про Добрыню и Марину Чернокнижницу, про княжескую гридню и «кирпищатый пол» и «косящато окно». А что такое «гридня»[49], никто из них не мог объяснить. Русские были некогда беглыми из старомосковской боярской Руси. И всякий беспорядок они называли «разнобоярщиной».

А потом, в хороводах, которые водили зимою в избе, перед ярко пылающим чуваном, высоким деревянным очагом, обмазанным глиной, они выкликали друг друга:

— Бояре, вы зачем пришли, молодые, вы зачем пришли?

— Княгини, мы пришли невест смотреть, молодые, мы пришли невест смотреть.

Эти обруселые туземцы и смешанные с ними потомки российских пришельцев не считали себя русскими. Они называли себя попросту: анадырский народ, или анадырщики, колымчане, пенжинцы, индипирщики, в зависимости от названия реки, протекавшей в населяемой ими местности.

Студенты-чуванцы по-чувански не знали ничего. А по-чукотски немного говорили, хотя и совсем навыворот, пятое через десятое.

У многих в родословной имелось еще и позднейшее чукотское родство, как об этом поется в русско-анадырской песенке:

Моя бабушка-русаночка,

А другая-то чукчаночка.

Я, чукчаночка, гостить к тебе иду,

В поводу тебе оленчика веду,

А за пазухой мяска тебе несу,

Во штанине чернобурую лису.

Пушнину действительно запихивают внутрь, прямо на голое тело. Она и греет, и лучше сохраняется, даже приобретает новый блеск от чукотской самородной лайковой кожи. Дорогая пушнина как жемчуг: оживает и поправляется на живом человеческом теле.

Другое отделение было малоуспевающее. Тут были три мальчика и две девочки. Одна из них — Рультына, как сказано, смеялась над чукотским языком, передразнивала мальчишек и девчонок и по-своему говорить не хотела.

— Я забыла, как зовется по-нашему, — отвечала она обычно на каждый вопрос учителя.

Другая девочка, Чейвуна, говорила на женском языке, который отличался от мужского произношением. Она даже собственное имя выговаривала не «Чейвуна», а «Цейвуна». Говорить на мужском языке она отказывалась упорнее, чем Рультына, и всегда доходила при этом до слез.

Третье отделение было успевающее. Там была тройка самоучек, о которых говорилось выше, и два мальчика из местных чукотских школ.

Учитель был Федак, тоже любопытная фигура. Он был родом из амурских переселенцев украинского корня, но по-украински совсем не говорил. Родители его обитали на озере Ханка, богатом и обильном, но малонаселенном. Впрочем, от дома он совершенно отбился, кончил учительские курсы и после того, несмотря на свою молодость, успел побывать три года учителем на мысе Дежнева. Чукотский язык он изучил до крайности плохо. В конце концов приехал в Ленинград для новой переподготовки. Он учился на северном отделении Герценовского института, где работала все та же неутомимая группа молодых лингвистов и где преподавалась теория и практика северных языков. Программа, разумеется, по сравнению с ИНСом, была повышенного типа.

Федак проучился в Институте имени Герцена год и кое-чему научился. Теперь он работал преподавателем в чукотской группе ИНСа. Учил ребятишек и юношей читать и писать по-чукотски, а сам, в свою очередь, учился у них кудрявым и сложным оборотам запутанного языка, который принадлежит к так называемой включающей группе и соединяет слова по три и по четыре вместе. В ИНСе Федак работал с двумя отделениями, оставляя чуванцев без особого внимания. Они, впрочем, учились сами и состояли в сильном отделении как бы в качестве экстернов-вольнослушателей.

Первое отделение сидит на местах с тетрадками