досылать своих ребятишек в новопостроенные школы. Оседлые жители и без того посылали детей своих в школу, и их уговаривать было не к чему.

Впрочем, в чукотской группе далеко не все были в числе подвижников культуры. Сироткин из Нижнего Колымска, — имя его по-чукотски звучало jejvelqej, в русском переводе «сиротка», — был неграмотный дикий пастух, света совсем не видавший и русский язык усваивавший медленно и трудно. Он пробыл в институте год, и учиться ему было трудно. Был Игынькеу из племени кереков, тоже с «мерзлым», то есть непонятным языком. Был Шишкин из племени северных коряков, который от коряков отстал и прилепился к чукчам. Таким образом, кроме молодого одуна, в группе было еще двое иноязычных. Четверо других окончили северную школу в поселке Уэлен, двое — на культбазе в бухте Лаврентия. Двое уэленских выходцев были тихие мальчики, скромные, молчаливые, они были двоюродные братья, и их соединяла тесная и верная дружба. Они постоянно держались вместе, как будто получая таким образом взаимную душевную опору среди этой непонятной и чужой обстановки. Дворовая ограда и каменные стены института угнетали их особенно сильно, как пойманных лисят, и в марте один из них стал хворать. Болезни у него ее было, но он мало ел, не спал и таял на глазах. Доктор предложил послать его на родину с первым пароходом.

— А брата отпустите? — спросил больной.

— Зачем отпускать его? — сказал заведующий. — Пусть учится.

— Так я тоже не поеду, — поспешно заявил больной.

— А я не останусь, — в свою очередь заявил здоровый.

Братья объявили голодовку: два дня не ели, пока не получили обещания, что отпустят обоих.

Кроме настоящих чукч, в группе было пять человек так называемых чуванцев, то есть, в сущности, чуванцев, давно обруселых и ставших во всех отношениях русскими. Они с чукчами жили в веселом и добром соседстве. Да гордые чукчи никому и не позволили бы наступить себе на ногу. Но эти чуванские студенты были, в сущности, детьми и внуками бывших скупщиков.

Лет двадцать назад обруселые чуванцы смотрели свысока на простодушных чукч и про себя называли их дикими лесными людьми.

Теперь, наоборот, они вспомнили о своем туземном происхождении и опять воскресили название чуванцев. Такого лингвистического курса не было и быть не могло, так как чуванский язык давным-давно вымер. Чуванцы примкнули к чукотской группе, учились по-чукотски, некоторое практическое знание языка у них было, так как их отцы и сами они постоянно ездили на стойбища оленных, торговали с оленными, давали им железо и посуду и взамен собирали оленьи шкуры, оленье мясо. Однако под влиянием ИНСа они постепенно проникались трудовыми интересами.

Но украшением чукотской группы были три студента. Один из них Аттувге, из приморского поселка Люрен, рядом с чукотской культбазой, был местным культурным работником. Все свои старания он отдал на то, чтобы научить соплеменников чему-то новому. Он был в прошлом батрак, тюлений промышленник. Не имея своей лодки, он ходил на промысел на чужом вельботе, за что имел пай в добыче. Потом он стал работать на культбазе. Рубил и возил лес, ездил по соседям с поручениями. По чукотскому обычаю, он рано женился и имел уже троих детей. Когда пришло на культбазу предложение ехать учиться в Ленинград, сначал не было охотников. Мальчишки боялись ехать так далеко, отцы не отпускали их, а местный шаман Коравге предсказывал, что тот, кто поедет, непременно умрет. Аттувге весь загорелся желанием. Бросил жену и детей на попечение своего двоюродного брата и записался ехать в Ленинград. Но этот чукотский искатель приключений был не похож на Кендыка. Был он спокойный и важный, с тяжелым телом, медлительными движениями. Впрочем, на деле он был очень проворен и ловок и даже на бегу обгонял всех студентов, в том числе легконогих эвенов и эвенков.

Чукотский урок. Маленький стройный учитель разделил своих учеников на шесть разных групп, — в сущности, что ни человек, то — группа. Он ходит меж ними задорно и бдительно. Он похож на петушка, молодого и бойкого, а они — на тяжелых медлительных утят.

— Напишите, что вы видели в Ленинграде, — задает учитель самую любимую тему, одинаково близкую и старшим, и младшим, и плохим ученикам, и наиболее хорошим.

Они садятся и усердно скрипят перьями, потом поднимается Аттувге и медленно читает по-чукотски, у него через каждую букву — ошибка, но смысл выделяется четко.

«Мы приехали в Ленинград учиться из нашей темной, безграмотной страны, и здесь, в Ленинграде, мы увидели, что все мы, большие и малые, старики и шаманы, были пред здешней работой как неразумные дети. Умели варить, умели ловить готовую пищу, варить и съедать, но выращивать пищу из самой земли, мы не знали, как. Умели покупать топоры и ножи, кованные из железа, и работать, резать, рубить и пилить, но железо приготовить, выковать топор, — этого мы не знали, как. Жили, как малые дети, жили на готовом, теперь будем учиться работать, как взрослые».

Другой был Кавретто с Анадыря, совсем не похожий на Аттувге. Он был сердитый и страшный и на первом же русском уроке несказанно удивил учителя. Учитель читал рассказ из детской книжки, а Кавретто, разумеется, ничего не понял. И тут он начал кричать, даже стучать кулаком по столу.

— Что ты читаешь, по-русски читаешь, я все равно не понимаю! Ты бы сперва научил меня по-вашему, по-русски, потом читал. Что я такое средь всех этих русских мальчишек, словно зверь безъязыкий, словно дикий олень? Каждый, кто хочет, может меня подстрелить словесно-крылатой стрелою, а я не сумею ответить.

«Русские мальчишки» были на деле товарищи Кавретто из разных северных народностей. Но они разбирались с грехом пополам в русской грамоте, а Кавретто не знал ничего.

После этих упреков Кавретто подскочил к учителю и вырвал у него книгу.

— Дай мне, дай сюда!

— Зачем она тебе? — спросил опешивший учитель кротко и почти малодушно.

— Я положу ее под свое изголовье, — сказал Кавретто, — и, может быть, во сне знание пройдет в мою твердую голову.

В тот же день в школьной комнате, где ученики готовили по вечерам уроки, Кавретто удивил также своих товарищей. Он раскрыл завоеванную им книгу и долго сидел пред ней и глядел на вытянутые строки. Они тянулись прямой непонятной вязью, как мышиные следы, но Кавретто не мог прочитать их.

И вот неожиданно он бросил книгу на пол, сверкнул глазами, скрипнул зубами и стал колотиться с размаху об доску стола своей упрямой и твердой чукотской головой.

— Я тебя разобью, проклятая! — кричал он запальчиво. —