бы: нобилитованным украинцам предоставить права польской мелкой шляхты, а запорожцев признать коронным приграничным войском, выплачивать им жалование, дать старшинам титулы, привилегии, конфедерации, сеймы… Совсем пустяки. А не «роются ли за всем этим семейные влияния? Не старается ли здесь дочь Тарновского Барбара за некоего украинского казака Наливайко?..

— Понимаете, отец, радость отцовства отравлена у меня ядом подозрений. Гетман польный так и говорит: «Стар ты, Ян, чтоб у тебя…»

— На твоем месте, пан канцлер, я запретил бы Жолкевскому вмешиваться в твою личную жизнь. Не верю я в искренность этих намеков, а его визиты к моей дочери Барбаре в Замостье и Стобнице в отсутствие ее мужа кажутся странными, если говорить только о дружеских отношениях. Я получил письмо от дочери.

— Она жалуется на Станислава?

— О, пожалуйста, пусть пан канцлер не волнуется! Она пишет родственное письмо отцу и, понятно, жалуется. Пан Жолкевский пугает ее своим поведением. Он выдумывает, будто Барбара посылала письма какому-то казаку, и этим шантажирует…

— Письма к грабителю, пан подканцлер, а не к казаку.

— Простите, пан канцлер, будто Барбара посылала письма к грабителю, лотру, изменнику…

3амойский смял в кулаке и бросил на пол лебединое перо подканцлера.

— Письма к грабителю… от супруги графа, канцлера коронного…

— Однако простите, пан канцлер, чорт побери… это — умышленная и злостная выдумка болезненной фантазии. Прилично ли вам, пан граф, так легковерно puscic uszy па targ, позорить честь Барбары и мою честь…

Канцлер, как осужденный, свесил голову на грудь и прошелся по комнате. Примирился ли граф Замойский с несколькими смелыми, по мнению подканцлера, утверждениями Жолкевского, принял ли во внимание политические выгоды своего брака, — он не ответил прямо на вызывающе резкие слова Тарновского.

— Верно, отец, верно. О поведении Станислава я подумаю… Но…

Подошел, словно подкрался, к тестю и, дружелюбно глядя ему в глаза, твердо закончил:

— Но пану Жолкевскому граф Замойский привык верить!

— То как понимать все это мне, отцу?

— А… оставим это!

— Я не позволю так порочить мою честь. Жолкевский — выродок русинский, схизмат в кармане, а на людях католичеством клянется. За булаву коронную, за привилегии двора королевского эта… лиса способна.

— Вы, пан Тарновский, волнуетесь и говорите неуместные вещи… Какие есть государственные новости? Что слышно с Украины, из Москвы? Рудольф так и говорит про Наливайко, как про вольную кавалерию Острожских. Они разбили турков за Молдавией. Этот сотник напугал семиградское, валахское панство. К нему тысячами стремятся всякие бродяги, голь, — даже из турецкого войска переходят: убивают начальников, а сами идут казаковать. Это страшное нашествие простонародья, какого еще не знала Великая Польша.

— Простите, вы, пан канцлер, преувеличиваете значение простого…

— О, все эти ваши политические предложения, любезный подканцлер, о казачьих привилегиях… Плохой, расчет…

— Вы издеваетесь, пан канцлер.

— Простите, пожалуйста, отец, я дурно спал в дороге. Давайте дела.

Тарновский какой-то миг смотрел на зятя, обдумывая, насколько целесообразно продолжать спор. Верх взяло светское воспитание и опасение отца за любимую дочь. Стоит ли вредить ей?

— На Украине, пай канцлер, Те же самые слухи про Наливайко. Он действительно соединился с Шаулой, его силы пополняются все новыми и новыми отрядами, которые окрестили себя наливайковцами — вот чорт! — и угрожают покою старост и воевод. К сожалению, кое-кто из воевод в этом сам виноват. Зло-, радио посмеиваются, надеясь, что войска панства усмирят этот иногда справедливый протест черни…

— Справедливый?

— Простите, говорю: иногда справедливый. Вот пожалуйста, доказательство этому. Прочтите, пожалуйста, пан канцлер, это письмо к вам от киевского епископа Верещинского. Киевляне действительно заварили кашу от имени короны… Полковник Лобода с Низу идет разве не наливайковским путем? Гетманом себя объявил и на корону не меньше, чем Наливайко, жалуется. И получены дополнительные сведения, что казаки Лободы наливайковцами себя называют — и тогда пред ними свободно открывается широкий путь к поместьям устрашенной этим именем шляхты. О некоторых из этих безобразий и пишет пан епископ.

Замойский развернул длинное письмо от епископа Верещинского и невольно вчитался в него. Тарновский несколько раз выходил и возвращался, просматривал бумаги, ждал. Наконец канцлер отвел от глаз руку с письмом.

— Так. Значит, пан Лобода велит себя гетманом звать?.. До чорта гетманов развелось на кресах польских.

— Пан о Лободе, наверно?

— Да. И о Лободе тоже. Отцу епископу этот гетман чрезвычайно угодил. — Замойский зашагал по комнате, не выпуская из рук письма.

— Примете, пан канцлер, какие-нибудь решения об епископе?

— Об украинцах, верно, хотели сказать, пан подканцлер?

— Нет, о епископе Верещинском.

— Нечего решать об этом болване.

— Это уже решение, пан канцлер. Таково и мое мнение. Или сменим на лучшего?

— Менять не будем, лучших у нас нет. Сообщите гетману Жолкевскому содержание письма епископа. Предложите ему приготовиться к походу, дабы успокоить и этого «гетмана пана Лободу». Попросите ко мне пана Жебржидовского…

Последние слова канцлер произнес еле слышно. Тарновский скорее увидел, чем услышал затем, как губы Замойского, словно помимо его воли, шептали: «Барбара, Барбара…», и простил канцлеру его не совсем приличный в стенах коронной канцелярии тон по отношению к подканцлеру.

Замойский подошел к окну, задумчиво уперся руками об оконный косяк. Потом совсем другим голосом спросил:

— Знаете ли вы, отец, что-нибудь из замечательного творчества Петрарки?

Тарновский, то ли с чувством тревоги за состояние здоровья зятя, то ли с удивлением, мягко ответил:

— Знавал когда-то в школе, и то мало. Давно было, забылось. А что?

— В Падуе учил меня уважаемый дидаскол Сигониуш, и я надолго запомнил одно изречение Петрарки: «Добиваться власти, чтобы получить покой и безопасность, — значит взбираться на вулкан, чтобы спастись от бури». Умно сказано, отец, а? Чтобы спастись от бури — взбираться на вулкан… Панам украинцам с их наливайками я, шляхтич Речи Посполитой Польской, такую бурю подготовлю, что и на вулкане не спасутся. Пишите королевский приказ к гетману польному Станиславу Жолкевскому. А то отложим на день-другой… Барбара, Барбара!..

15

Обычаи сечевых казаков запрещали иметь при себе в походе жену. Это обременяло бы походную жизнь, питало бы в казаке гуманные настроения и тягу к семейному покою. А казаку надо воевать. Да и зачем своя жена казаку?.

Григор Лобода еще в Киеве узнал от епископа Верещинского о Лашке, воспитаннице пани Оборской. Епископ исповедовал добродетельную вдову и ее воспитанниц. Русоголовая Лашка приглянулась ему больше всех. И вот за ужином с паном Лободою он тихо шепнул на ухо гетману об этом хмельном зелье в образе панны. За это пан епископ приобрел благосклонность неукротимого низового рубаки-гетмана.

Лобода не забыл об этом сладострастном шёпоте.