Картина событий того рокового дня, происходивших на «Курске», увы, до настоящего времени известна лишь приблизительно, ибо свидетелей тому не осталось…

Итак, в 11 часов 23 минуты подводный крейсер, по-видимому, начал всплывать на перископную глубину для более точного определения своей позиции относительно корабельного ордера перед торпедной стрельбой. Глубина была уже метров двадцать, и командир дал команду поднимать свой перископ. Что было дальше, покрыто мглой неизвестности. Возможно, что внезапно раздался взрыв в первом отсеке, возможно, внезапно акустик обнаружил на минимальной дистанции неизвестную подводную лодку. Но в том не было вины акустика. В августе в Баренцевом море наличествует так называемый шестой тип гидрологии, один из самых тяжелых и неприятных для подводников. Излучаемые сигналы при шестом типе гидрологии не распространяются линейно, а резко уходят вертикально вниз. Особенно это сильно проявляется на небольших глубинах. Поэтому две подводные лодки, находящиеся в это время в море, даже находясь рядом, не будут слышать друг друга, но зато каждую из них в то же время будет хорошо слышно на большой глубине. Как взрыв в первом отсеке, так и известие о стремительном сближении с неизвестной подводной лодкой было для командира неожиданным. Единственное, что он мог сделать в этой ситуации, это дать единственно возможную в данной ситуации команду: «Продуть среднюю!» Возможно, что эта команда была дана не из-за обнаружения некой субмарины, а вследствие возникновения внештатной ситуации в первом отсеке. В любом случае «Курску» необходимо было любой ценой всплыть, ибо старая подводницкая заповедь однозначно гласит: если всплыл, значит, остался цел. Но было уже поздно. Страшный удар и треск, когда начали рваться торпеды в первом отсеке, навсегда перечеркнул все надежды на спасение.

Что было дальше, сегодня известно уже более-менее. Тяжело раненный «Курск», потеряв управление, резко пошел вниз. Быть может, если бы глубина моря была больше, что-то можно было еще изменить, но сто восемь метров оказались роковыми для стального гиганта. Корабль стремительно рухнул вниз, заваливаясь на левый борт. Выполняя последнюю команду командира, механики, скорее всего, успели все же продуть цистерны правого борта. Левый был уже разорван. Затем крейсер со всего маху ударился носовой частью о дно. От удара рванули баллоны воздуха ВВД носовой группы (36 баллонов по 400 атмосфер в каждом!). Почти одновременно сдетонировал боезапас в первом отсеке. Этот второй взрыв был страшен. От первого, второго да и третьего отсеков не осталось почти ничего. Находившиеся там моряки (а это была большая часть экипажа) погибли почти мгновенно, так и не успев, быть может, понять до конца, что же произошло с их кораблем и с ними самими. Тогда же мгновенно сработала аварийная система защиты атомных реакторов. Ядерный котел потух, исключив возможность экологической катастрофы. А взрывная волна уже взламывала одну за другой межотсечные переборки, скручивая их, как крышки консервных банок, устремлялась дальше и дальше, сметая на своем гибельном пути: агрегаты и механизмы, приборы и людей, пока, наконец, не остановилась на пороге шестого отсека. Все это длилось ровно сто тридцать пять секунд. Именно это время развития катастрофы позднее установят эксперты. Сто тридцать пять секунд взрывов и предсмертного ужаса. Сто тридцать пять секунд отчаяния и неимоверных попыток хоть что-то изменить…

Сила инерции взорвавшегося корабля, скорее всего, была такова, что «Курск» еще метров четыреста проволокло по морскому дну, взметая вокруг искалеченного корпуса тучи песка и ила. Так смертельно раненный в бою солдат ползет из последних сил к своим, чтобы принять смерть на руках товарищей.

На лодке еще оставались живые люди. Это были те, кто находился по боевой тревоге в кормовых отсеках. У них, в отличие от остальных, еще оставался шанс спастись. Но и в кормовых отсеках обстановка была критическая. От взрыва сорвало со штатных мест механизмы, аппаратуры и зип. Тяжелые блоки рушились сверху на людей, убивая и калеча. В замкнутых цепях разом вспыхнули пожары, тушить которые не было ни возможности, ни сил. Через поврежденную переборку в шестой отсек быстро прибывала вода. Около часа бывшие в шестом пытались остановить ее поступление, но все потуги были напрасны. Когда стало ясно, что оставаться больше в шестом отсеке нельзя, бывшие там (те, кто к этому времени еще оставался в живых) перешли в следующий, седьмой, отсек, вынося на руках раненых и обгоревших. Но вода быстро прибывала и в седьмой. Тогда подводники перешли в восьмой отсек, а оттуда и в девятый. Личный состав девятого отсека принял к себе всех. Разумеется, что находившиеся в девятом прекрасно понимали: впуская к себе людей из других отсеков, они сразу же резко снижают собственные шансы на спасение. Но я твердо знаю, что мысли не отдраивать межотсечную переборку не возникло ни у кого из них. Каждый был готов поделиться с товарищами последним глотком воздуха. Они протягивали руки легкораненым, помогали перенести тяжелых. Девятый отсек последний. Дальше идти было уже некуда. Всего в кормовом отсеке их собралось двадцать три человека: матросов, мичманов, офицеров. Раненых и обожженных положили на палубу. Мертвых вытаскивать из-под завалов сил уже не было. Еще мерцало аварийное освещение. Кое-как надели утеплительные костюмы. Попытались открыть и аварийно-спасательный люк — последнюю надежду на спасение, но безрезультатно. Паники, однако, не было. Кто еще мог, писал огрызком карандаша на клочках служебных бумаг предсмертные записки, стремясь вложить в несколько строк информацию для тех, кто, быть может, когда-то прочтя их, сможет понять суть происшедшей трагедии и всю свою нерастраченную любовь к тем, кого они так и не долюбили. Записки засовывали поглубже в карманы, так им казалось, будет надежней.

Воображение рисовало в те дни самые страшные картины происходящего в кормовых отсеках затонувшего атомохода. Это прежде всего то и дело вспыхивающие в тесноте отсеков пожары, тушить которые уже нечем. Затем погасло и аварийное освещение. Теперь люди могли различать друг друга только в отблесках полыхающего огня. Медленно, но неотвратимо повышался уровень воды. Она прибывала в кормовой отсек сразу с двух сторон: через негерметичную переборку с восьмым отсеком и со стороны кормы, сквозь смещенные линии валов и разбитые взрывной волной дейдвудные сальники. Воду останавливали противодавлением, но насколько это хватит, не знал никто. Пожар… стылая вода… недостаток кислорода… гарь… холод… стоны… хрипы… безысходность и последние слова прощаний. Они держались до последнего и, как могли, подбадривали друг друга даже в этот свой смертный час. До последнего, возможно, пытались спасти раненых, тех, кто лежал на палубе, как можно выше поддерживали их головы. Мы никогда уже не узнаем, какими словами они ободряли друг друга, как прощались. Может быть, глотая отравленный воздух, кто-то шептал слова молитвы или «Варяга», звал маму или любимую. Вода меж тем заполнила трюм, затем нижние ярусы, вот она залила палубу верхнего последнего, накрыла лежавших там подводников и пошла дальше. Оставшиеся в живых, если они к тому времени еще были, забирались все выше и выше. Ослабевших подтягивали на руках. Так уж устроен человек, что до последнего он будет стремиться продлить свою жизнь, пусть это будет всего лишь какая-то минута, пусть хотя бы одно мгновение. Тогда, в августе, никто не мог сказать, как уходили из жизни подводники девятого отсека. Возможно, один за другим они срывались и молча, без крика, уходили навсегда в черную воду. Возможно, к моменту заполнения отсека водой их уже не было в живых… Потом сам собой погас, залитый водой, пожар. Еще мгновение и вода поглотила все…