Он не герой. Герой не травит своих врагов ОВ. Герой убивает их иначе. Лицом к лицу. В честной борьбе. Как Гоша-Терминатор или Петренко. Опережая и ошеломляя. Отвага и натиск. Опыт и мастерство. То, чему он так и не доучился.

Силыч как-то сказал: за три года можно выучить профессионала. Но для того, чтобы стать мастером, требуется не меньше семи. А чаще значительно больше. А кого можно выучить за неполный год?

Васильев допил свое пиво, со стуком опустил стакан на скатерть, чем привлек внимание официантки:

– Что-нибудь еще?

Девушка улыбалась ему чуть-чуть заискивающе, Васильев не сразу сообразил: она его боится. Невольно он посмотрел на свои руки: не в крови ли? Глупо. Конечно, руки чистые. Даже порохом не пахнут, отмыты со всей тщательностью.

– Да, то же самое, пожалуйста.

Васильев еще раз посмотрел на свои руки и вдруг совершенно ясно осознал: выбора у него нет. Если он захочет выйти из игры, его убьют. И скорее всего не только его, но и всех его близких. Всех, кто ему дорог. Потому что долг слишком велик. Значительно дороже дюжины жизней. И ему нельзя сойти с поезда смертников, потому что тогда этот поезд рано или поздно раздавит и его самого, и его родных, и всех, кто с ним рядом: Олежка, Гарика, Таньку… Поезд никогда не остановится, и, пока им правят те, кто хочет взыскать долг, и он, Валерий Васильев, главный должник, и все, кто рядом с ним,– все равно что мертвы.

Валерий взял в руки тяжелую кружку, сдул пену, пригубил… Ни хрена! Он не умрет! И родные его тоже! Пусть лучше сдохнут те, кто тянет к ним паршивые лапы! Ни хрена! Это они умрут! Он будет убивать их подло, из-за угла. Душить, травить, рвать! Это он их убьет! И если понадобится – всех! Если понадобится, он выкинет с поезда всех и сам сядет в кресло машиниста.

Васильев поднял глаза и тяжелым взглядом обвел кафешку. Народу было довольно много, но два ближайших к Васильеву столика почему-то пустовали.

Валерий быстро допил пиво, бросил на стол полтинник и вышел на улицу.

«И еще я должен найти и прикончить ту суку, которая нас сдала!» – подумал он.

Таня открыла дверь так быстро, словно стояла рядом.

– Почему не спрашиваешь, кто? – укорил ее Валерий.

– А я знала, что это ты! – Девушка привстала на носки, чтобы его поцеловать.– Пиво! – уверенно сказала она.– Причем светлое.

– В самую точку.

– Здорово,– в коридоре объявился папаша, прошаркал на кухню.

– Он тебя побаивается,– сказала Таня.– Ты его не обижай, ладно?

– Постараюсь.

– Пошли ужинать.

Пока они ели, папаша дважды возникал в дверях, шевелил пористым носом и молча исчезал.

– Он что, жрать хочет? – спросил Валерий.

– Выпить.

– Понятно. А ты?

– А мы – потом. Ты наелся?

– Угу.

– Тогда пошли! – Девушка ухватила его за руку и потянула за собой.

Дверь комнаты захлопнулась за ними, щелкнул язычок замка.

– Оп-па! – Таня прыгнула на кровать.– Выключи свет!

Музыкальный центр втянул в себя компакт. Из колонок полилась незнакомая Васильеву музыка. Вязкая, тягучая, с вибрирующим ритмом. Хриплый голос неопозноваемого пола затянул:

– I need… I need… I… I…

Два фонаря на колонках тоже запульсировали. По стенам и потолку заметались цветные мечи.

– Нравится? – Таня стянула через голову свитер.– Ну иди же ко мне, что ты стоишь?

Валерий не сдвинулся с места. Он медленно расстегнул пуговицы, так же медленно снял рубашку, футболку…

Таня, уже совсем голая, сидела на кровати, поджав ноги, и смотрела на него с изумлением, постепенно переходящим в некое мистическое чувство. Цветные полосы, как змеи, переплетались вокруг торса Валерия. Лицо его напоминало радужную живую маску, глаза то вспыхивали, то гасли. Обнаженный, он не выглядел раздетым. Свет не освещал, а укрывал его. Щекочущий пульс бас-гитары, мерное уханье барабана, широкие плети красного огня, мускулы, словно отлитые из раскаленного металла.

Он протянул руку, и девушка послушно потянулась навстречу, повелась, как притянутая магнитом железная игрушка, припала к неожиданно прохладной груди, ощутила щекой мягкие волоски и твердые, как дерево, напряженные мышцы. Мужские руки сомкнулись у нее на спине, с легкостью оторвали от опоры, подняли – Таня выпрямила ноги и встала на ковер.

– Ты хочешь потанцевать? – спросила она.

Он не ответил. Зачем? И спрашивать было незачем. Таня закрыла глаза, обняла его крепко-крепко, потянулась вверх, встала на его ступни. Теперь все его движения принадлежали ей. Красный свет мерцал между сомкнутыми веками, хриплый чужеземный шепот метался между стенами. Таня чувствовала макушкой и ухом дыхание мужчины. Она чувствовала его лицом, ртом, грудями, бедрами. Она чувствовала животом его живот и его напряженную плоть, крепко сжатую приникшими телами. Таня чувствовала влагу у себя внутри и желание, пульсирующее в паху, во рту, в груди. Одна его ладонь лежала у нее на ягодицах, вторая – на спине, немного ниже лопаток. Его руки прижимали Таню так крепко, что она не могла пошевельнуться. Только скользить ладошками по перекатам мышц на широкой спине и тереться ногами о его ноги.

– Ах!

Он неожиданно прыгнул-упал на кровать, не разжимая объятий, швырнул ее на спину, подмял под себя, но не сделал ей больно. Она не ударилась, потому что все еще находилась в прочном коконе его рук.

– А-а-х!

Ее ноги обвились вокруг его торса, когда он вошел внутрь. Обвились и тут же выпрямились, запрокидываясь назад, за голову, выше, чтобы ощутить его глубоко-глубоко внутри. Валерий упруго оттолкнулся от постели, перехватил ее под коленки, прижал так, что она почти не могла пошевелиться, только царапать ногтями его бедра. Валерий двигался в такт пульсирующему, рваному ритму музыки. В такт и не в такт. Он был неровен и непредсказуем. Так, как ей хотелось. Он чувствовал ее желание, как свое, он держал ее, балансировал ее страстью, как будто держал воздушный шар на острие меча. Не давая ему ни лопнуть, ни упасть. Он измучил ее настолько, что она кричала и плакала, она задыхалась, она до крови изодрала его бедра и до крови искусала собственные губы. Он держал ее и себя и делил с ней все ощущения, поэтому он тоже хрипел и рычал, но держался, держался, постоянно меняя ритм, постоянно меняя движение и направление, крохотными шажками, как японский мастер-фехтовальщик, пока не наступит тот единственный миг единственного слепящего выхлеста стали.

Их голоса смешались, смешались их влага и дыхание, кровь и наслаждение, пот и безумие полета.

Когда колени и локти их распрямились, а мышцы опали, они плавали в поту на мокрой постели и были так счастливы, что говорить совсем не хотелось.

– Ты меня любишь? – спросила она.