— Барышня, а вы…

— А я тут… поговорить? Конечно, поговорю…

Им этого не хватило.

Наверное.

Были поля. Была скачка безумная, когда порой сутками в седле, и кони падали, и люди сыпались. Иных оставляли там, на дороге, а коней добивали. Кровь и огонь, огонь и кровь. И еще грязь, слякоть… вши и болезни… клопы, от которых одежда шевелилась, и жрали они, казалось, живьем… травки не помогали, а магию неможно использовать — вычислят.

Жил?

Как? Как удавалось… от боя до боя, только там оживал, наполнялся самому непонятной лютой ненавистью. И сабля кружила, пела… звала… он слушал, только ее и слушал… и еще Ульяну…

У нее глаза синие.

А губы шелушатся, это от ветра… ее бы в шелка и фамильные опалы на шею, а у нее — веревка витая. Руки за спиной связаны.

— Дурень…

— Бредит… я напоила, а он упал… — Этот голос доносится издалека. — Почему он один остался? Это ведь опасно, в конце-то концов! Поразительная безответственность…

— …А кто вы?

Дурень… как есть дурень…

Кровь и грязь… крови было на нем всегда много, а тогда и в грязи извозился. Это ложь, что на войне можно ее избежать. Или после, когда война закончится, отмыться… Он мылся, в семи треклятых водах мылся, только хуже становилось.

— Невеста. — Жесткий женский голос заставил очнуться.

Почти.

— Он сам мне обещал. — Рыжая девица стояла, уперев руки в бока.

У него нет невесты.

Больше нет.

Он ее повесил. За предательство.

Лизавета уходила с неспокойным сердцем. Оставить его… он, конечно, чужой человек, почитай и вовсе посторонний, а она…

Невестой назвалась.

Просто… этот целитель смотрел на Лизавету с презрением… конечно, прилетела… незамужняя девица, а в покоях мужских что у себя дома… Что еще он мог подумать? И Руслана тут же, держится позади с упреком…

И все же стоило остаться.

Пусть уверили ее, что теперь всенепременно позаботятся… пусть, кроме целителя, прибыли и два его ученика… и взялся откуда-то степенный господин, назвавшийся другом… ее, если подумать, практически выставили за дверь.

А Стрежницкий бредил.

Сперва-то он Лизавету вполне узнал, пусть и выглядел далеко не лучшим образом: лицо стянуто бурой коркой регенерационной мази, левый глаз закрыт повязкой, а правый слезится, но… раненых Лизавета повидала. Случалось ей и в госпитале бывать…

Особенно когда писала материал про то, куда уходят финансы, выделяемые на содержание больницы для бедных…

Хорошая статейка вышла.

Достойная.

И после нее, говорят, кое-что изменилось, и даже в лучшую сторону.

Но не о том речь. Раны были… неприятными, однако же не смертельными. И да, шрамы, сколь успела Лизавета понять, останутся. А вот чтобы лихорадка и бред… и радоваться надо, что Руслана быстро целителя отыскала. Глядишь, и спасут…

— Барышня, — подала голос Руслана, которая держалась в отдалении и тихо-тихо. — Вы бы… поспешали, а то опоздаете…

— Куда?

— Так… конкурс же ж… сегодня первый день… задание… а вы что, не знаете? Должны были конверту прислать. С записочкой…

Лизавета закрыла глаза и про себя досчитала до двадцати. Конверт, значит. С записочкой… И где он, спрашивается? Не там ли, где и встречающие? Этак она поверит, что ей здесь не рады.

Она все-таки опоздала.

Самую малость.

Она увидела их издалека: пеструю толпу, собравшуюся вокруг чего-то…

Кого-то…

— …И вы должны осознавать, что все зависит исключительно от вас… — дама в темно-синем наряде гофмейстерины с портретом ее императорского величества на груди оглядела собравшихся красавиц, задержавшись взглядом на Лизавете, — и только от вас. Понятно?

— Да, ваше высокопревосходительство, — хором ответили красавицы.

А Лизавета вздохнула.

И отступила, позволяя даме — не узнать Анну Павловну Керненскую, супругу его высокопревосходительства генерала Керненского, было сложно — пройти мимо. Она замерла, боясь дышать, ибо веяло от княгини чем-то таким…

Недобрым?

Скорее равнодушным. Будто бы ей все равно было и что Лизавета опоздала, выказав тем самым немалое неуважение, и что прочие смотрели вслед с завистью, и что, не дождавшись ухода, зашептались, обсуждая и стати Анны Павловны, и родимое ее пятно, изуродовавшее левую щеку, однако не помешавшее некогда сделать великолепнейшую партию, и платье, и даже фрейлинский шифр на банте. Хотя его-то уж чего обсуждать?

— У вас не так много времени. — Анна Павловна не ушла вовсе, но присела в тени плетеной беседки и вытащила круглые, мужского вида часы. — И оно уже пошло…

Тут-то девицы засуетились, ринулись к длинным столам, которые Лизавета только теперь заметила. И главное, как ринулись, позабывши про чины и достоинство, подпихивая друг друга локотками, а порой и вовсе матерясь, правда, шепотком и с оглядочкой.

— А… — Лизавета сглотнула, осознав, что спрашивать не у кого. Она огляделась, но Авдотью не заметила. Видать, не сочли ее в достаточной мере здоровою… или просто не пошла, решивши, что хватит с нее конкурса? После Лизавета заглянет, но… Снежка стоит у столика, раскладывая какие-то веточки.

И Лизавета решилась.

Подошла.

— Привет, — сказала она, пытаясь сообразить, что говорить дальше. Но Снежка поняла и без вопросов.

— Надо составить букет, — сказала она, пытаясь пристроить веточку полыни меж двумя срезанными розами. — Который отразит состояние души… и с учетом языка цветов. Но это глупость. Люди не могут слышать цветов.

— Ага…

— Там можно взять… материал. — Снежка махнула в сторону столов.

— Только там?

Девицы расходились, унося охапки зелени и цветов, а столы… столы радовали взгляд пустотой. Снежка же задумалась.

— Нам, — она пришла к определенным выводам и даже повеселела, — сказали, что мы можем воспользоваться материалом на столах, но нам не говорили, что мы не можем взять что-то еще…

Ага…

Три раза ага… и что это дает? Лизавета огляделась и, заприметив махонький столик, вроде того, за которым работала Снежка, подошла к нему. Прочие девицы тоже заняли свои места, правда, столики оказались слишком малы, чтобы уместить на них добычу, поэтому многие свалили горсти срезанных цветов прямо на землю.

Розы белые.

Розовые.

Желтые с лепестками, слегка тронутыми позолотой. Алые и пурпурные в кровь… тонкие фрезии и тяжеловесные лилии, которые издали казались каменными.