Мол, конкурс… а Аленушка — раскрасавица наипервейшая, и даже если цесаревич остолопом будет и не заметит этакой красоты, то найдутся иные, достойные… очень он мечтал за достойного Аленушку выдать, чтоб при титуле и положении.

Деньги-то у батюшки имелись.

Его отец из простых был, да сумел подняться и даже местечко прикупить в купеческой гильдии, после и женился с прибытком, с титулом… и маменьку любил.

Как умел.

Это он сам так приговаривал, мол, как умел… а от маменьки осталась цельная комната с драгоценностями. Аленушка в нее частенько заглядывала, перебирала каменья, пытаясь в них отыскать частицу тепла, которого ей так не хватало. А тятенька только и повторял, что все богатства мира не способны ему Марфушеньку заменить… сам повторял, а Аленушку…

Она опомниться не успела, как в экипаж запихнули. И батюшка велел строго-настрого: себя блюсть и с неподходящими особами знакомств не заводить, а если выпадет случай, попасться на глаза императрице-матушке и произвести впечатление.

Как?

Аленушка не ведала. Она хотела милому другу письмецо отправить, но забоялась: тятенька с Аленушкой отправил сродственницу свою дальнюю, злую, что собака цепная. Следила за Аленкой в оба глаза и во дворце только отстала, и то потому, что со своим сопровождением не положено.

Тут-то Аленушка письмецо и написала.

И лакею сунула рубль, чтоб отправил. Тот божился, что все исполнил, только же… получил ли милый друг послание? Поверил ли, что вины Аленкиной нет ни в чем? Что будь ее воля, немедля бросила бы и тятеньку, и матушкины каменья драгоценные, как есть пошла бы за ним, за любовью своею, голой и босой, зато счастливой…

Тут Димитрий едва не выпал из девичьей памяти, до того нелепой показалась она ему. Голой и босой… а дружка этой красавицы проверить стоит.

Она маялась, так маялась, ответа ожидая и боясь, что не получит: все ж царский дворец, а друг ее сердечный, Микитушка, пусть и хорош всем, но беден.

И титула не имеет.

Кто его сюда пропустит?

Однако же, увидав на кровати бумажку, прямо расцвела вся. Запело сердечко, душа задрожала, руки затряслись и колени ослабели…

Неужели?

А в письме-то всего пара слов.

«Сбежим. Жду в полночь, в парке».

И тогда-то Аленушка поняла: все сладится… всенепременно сладится… она выскользнет: за ними, почитай, и не следят, не тятенькин дом, где от прислуги не протолкнуться и всяк перед барином выслужиться норовит. Нет… она будто бы ко сну отойдет, а после уж…

Плохо, что денег у нее нет.

И из драгоценностей лишь жемчуга нитка да серьги. Конкурсанткам они не положены, и те, что есть, Аленушка своевольно прихватила. Но… разве ж в деньгах счастье? Да и после тятенька всенепременно простит их. Погневается слегка, погрозится всеми карами.

Но простит.

Особенно когда ребеночек появится. Сам небось говаривал, что только ради внуков на свете задержался…

Она собрала узелок и с трудом дождалась, когда часы дворцовые сыграют одиннадцать. И тогда встала. Выглянула в пустой коридор.

Она спешила.

И боялась опоздать, а еще тревожилась: отыщет ли Микитушку своего. Дворцовый парк огромен, а еще в нем караулы ходят, с которыми — вот просто сердцем чуяла — не след связываться.

Она свернула в боковой коридорчик.

И еще в один.

И этот был темен-темен. А еще почудилось, что будто бы кто-то следом идет. Аленушка остановилась. Нет, никого… это все сердце тревожное, неспокойное…

С нею и дома подобное случалось, особенно по ночам. Зашебуршит что, она и готова бежать, кричать, а окажется, что кошка или там мыша какая… Позор.

Тятенька смеялся.

Трусихой называл.

Раньше, когда еще матушка жива была… теперь-то ему Аленушка о страхах своих не больно-то рассказывала… и заставила себя успокоиться. Ничего. Уже недолго. Тут в одном месте повернуть, две двери минуть, и в саду она окажется. А там… там сердце уже подскажет, где Микитушку искать.

И она решительно ступила в темный коридор.

И заставила себя идти.

И не обернулась, когда почудилось, что кто-то сзади стоит. И… и закричать не успела. Вдруг что-то шею сдавило так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть… она билась, кричала… пыталась кричать, только из горла вырывался лишь сип.

А после свет белый померк.

До сада она так и не добралась. Дождался ли Микитушка?

Димитрий потер глаза, которые слезились. Вот уж… свяга погладила его по голове и поинтересовалась тихо:

— Зачем притворяешься?

— Надо. — Отговариваться, что, мол, померещилось ей, Димитрий не стал. А она не стала задавать вопросы и лишь заметила:

— Плохо убивать, поманив любовью…

— Думаешь, поманили… хотя… да… определенно…

Кем бы ни был тот самый Микитушка — а личность его установят, это вопрос времени, — вряд ли он сумел бы проникнуть во дворец. Сад охраняют не только патрули.

Заклятья.

Ловушки.

Собаки… да и прибыла девица, если Димитрий не ошибается, всего пару дней как. Если увезли ее неожиданно — с батюшкой тоже побеседовать стоит, что-то подсказывало, что спешный отъезд этот был прямо связан с большой девичьей любовью, — то вряд ли бы этот Микитушка знал, куда подевалась.

Проследил?

И… что дальше?

Письмо? И лакея Димитрий найдет, запомнил лицо его. Куда передал? Кому? Да и… пока письмо отправилось, пока бы добралось до адресата… нет, скорее уж кто-то прознал о сердечных метаниях и подкинул записочку, девицу из комнаты выманивая.

А она и рада.

Дура.

Злиться на покойную не получалось.

— Лента ее. — Свяга отступила, запахнула полы халата.

Лента?

Нелюдь коснулась шеи.

Стало быть… стало быть ее… оно-то еще проверится, но это несложно. Если так, то… ленту убийца из косы вытащил? То есть придушил девицу руками или что там у него еще было, а после, ленту вытащивши, додушил… сложно?

И зачем?

А еще убил в другом месте, свяга о том доложилась, и тело волок через половину дворца.

Надо будет подумать. Взгляд Димитрия остановился на рыжей, которая тоже перестала грызть ногти и уставилась куда-то себе под ноги. Взгляд ее стал рассеян, да и сама она производила впечатление слегка блаженной, и почему-то это Димитрию совершенно не понравилось.

— Шли бы вы, — он подошел и коснулся плечика, отчего рыжая вздрогнула и воззрилась на Димитрия с неодобрением, — шли бы вы, барышня, отдыхать…