И не будь вокруг столько людей…

Кто-то поздравлял.

Кто-то хлопал.

Кто-то… ее вдруг окружили, задавая сразу тысячу вопросов и притом совершенно не интересуясь ответами, будто важным было лишь оказаться рядом с нею. И оказывались.

Улыбались.

Прикасались к платью… что-то такое советовали, то ли портных, то ли модисток… локоны в моде, но носить их… разве что по особому случаю… ювелир будет рад сделать гарнитур, хотя, конечно, камни подобрать будет сложно…

Перчатки.

Туфельки.

Волосы в порядок привести, потому что милая простота хороша сейчас…

Конечно, возраст не скрыть, но если… императрица ценит необычные таланты, и послушайте доброго совета, не теряйтесь… просите… что? Какая разница. Что-нибудь да просите, все просят. И если быть настойчивой и вовремя попадаться на глаза… а получить покровительство…

Лизавета сама не поняла, как вырвалась из толпы.

Она, кажется, забыла, что такое вежливость, а пару раз даже наступила кому-то на ногу, но сейчас ей простили… сейчас, когда императрица, окруженная придворными дамами, была здесь, наблюдая за происходящим с показным равнодушием, Лизавете готовы были простить многое. Вот только после за это прощение отыграются сполна, и…

И кажется, она знает, о чем написать новую статью.

Вот о той пухленькой баронессе, которая нарочито громко обсуждает прическу. И ведь встала так, чтобы девица, чью прическу, собственно, и обсуждали, слышала каждое слово. И вот о подружке ее, не стеснявшейся показывать пальцем на рассыпавшиеся букеты. О седовласом, сонном с виду господине, не постеснявшемся поставить подножку более молодому сопернику. И о дружках последнего, рассмеявшихся, когда приятель их растянулся у ног Одовецкой.

Паноптикум.

Эта мысль неожиданно успокоила. В конце концов, ей здесь не жить. К счастью. И Лизавета, спрятав кулон в рукав, подняла вазу. Огляделась, пытаясь найти кого-то из прислуги.

— Вам помочь? — подошла отчего-то сама Анна Павловна.

— Да… если можно… их бы посадить, а то… живые ведь.

Каменные листья снежноягодника постукивали друг о друга, и звенели золотые колокольчики.

— Что ж… это неплохая мысль. Идемте…

Спорить Лизавета не посмела.

Барон Тарушкевич был кряжист, грузен и криворот. Он сидел, завалившись на левый бок, и руку прижимал к груди. И было во всей его позе, в выражении лица и взгляде такая странная беспомощность, что Димитрий испытывал непонятную самому неловкость.

— А я говорил ей… упреждал… просил… разве ж слушала… это все он, зараза этакая… — Барон говорил негромко, хотя все одно срывался на крик и тут же спохватывался. — Не уберег… он это… найдите, казните ирода…

— Вы про ее… приятеля?

— Какой он приятель… проходимец. — Тарушкевич тяжко вздохнул. — Я ж, как моя-то померла, так прям осиротел… и она… но я про себя больше думал. Что у Аленки… нянек семерь… мамки… девок сенных с дюжину… я ж ни в чем ей не отказывал. Охота романов? Со столицы выписывал коробами. Пускай читает… глупость, конечно, но ведь и она девка… не доглядел… у баб и так голова пустая, Аленка же ж… начиталась про всякие любови… это уж после мне доложили, что в романчиках этих похабщина одна. Куда цензура смотрит?!

— Посмотрит, — пообещал Димитрий. — Может, целителя кликнуть…

— Не поможет… жаба у меня… грудная… а она этого Микитку… в церкви встретила… он издали глядел… выглядел, сволочуга.

— Кто таков?

— Микитка Шелуднев… Шелудень… писарчуков сынок… не думайте, будь он человеком годным, я бы не поглядел, я ж понимаю, что с нелюбым жить — мучиться только. Потому и не искал Аленке никого, думал, поедем ко двору, там уж оглядится, выберет по вкусу… а кто ж знал, что этот поганец… сгинул, мне доложили, сразу за Аленкиным отъездом…

Он тяжко поднялся, потер грудь, саднящее сердце.

— Что мне моя Любушка скажет? Не уберег… и виноват, кругом виноват… сразу ехать надо было, а я все от землицы оторваться не мог… чудилось, уеду, так и вовсе порастеряю память… — Он покачал тяжелою седою головой. — Микитка… мне когда доложили, что подле нашего сада он околачивается, я и велел своим людишкам разведать, что за человек. Даже обрадовался сперва. Думал, если порядочный, то и плевать, какое у него там звание… присмотрит за Аленкою… а остальному… денег у нас хватит и детям, и внукам, и правнукам… благо деготь еще нужен, да и мягкой рухлядью торгуем с прибытком немалым… у меня лучшие говоруны на всем Севере… лис привадили… норок… песцов вот привезли, малое поголовье пока, но лет через десять…

Вздохнул.

Пожаловался:

— И кому теперь? Родственничков тьма… моих… только и ждут, когда… а Микитка этот — дрянь человечишка… письма он писал… ласковые… сам прослезился читаючи, чего уж про Аленку говорить? Ее светом поманили, и полетела, глупенькая моя… Умел бы, объяснил, только аккурат в тот вечер, когда мне про Микитку этого доложились, она и сунулась со своей любовью. А я не сдержался… у меня норов вовсе дурноват изрядно, а тут уже… — Он махнул рукой. — Показать бы ей… он про любовь писал, а сам с бабой одной сожительствовал. И главное не то, что детишек ей сделал троих, да без браку, то на его совести всецело… колотил он ее, пару раз, сказывали, едва до смерти не забил. И не только ее… детишек тоже не щадил… вот…

Он вновь потер грудь.

— А черного кобеля добела не отмоешь. Где одна, там и другая… может, пока я живой, еще и поостережется, а мне уж недолго. И останется Аленка с этой вот нелюдью. Как скоро он ее в могилу сведет…

— Почему не объяснили?

— Так… не умею я… с бабами говорить… тогда наорал, а другим разом… девка ж она неразумная… любила его, подонка этакого, сумела бы оправдать. Небось людишки мои, когда с той его сожительницей беседу вели, тоже спрашивали, отчего терпит… из любви… тьфу на такую вот любовь.

Он плюнул смачно на узорчатый паркет и сапогом растер.

— Я-то сперва подумывал нанять кого, чтоб объяснили Микитке этому, куда лезть не надобно, только… поймите, я порядочный человек, смертоубийство — грех… намяли б ему бока раз, другой… помогло бы, я эту породу знаю, трусоватые… но когда б меня не стало, появился бы вновь. И тогда что? Нет… надо было Аленку пристроить, чтоб в руки надежные. А тут конкурса эта. Чем не повод? Я и подумал, отправлю, пущай оглядится. Что она видала, кроме нашенской глухомани? Глядишь, понравился бы кто… мы люди небедные, я б за Аленкою приданое положил… а этот шельмец, верно, почуял, что уходит… следом… и убил… убил…

Тарушкевич покачивался, повторяя это слово на разные лады, не способный поверить, что и вправду нет больше его Аленки.

— Найдите… — Он замер и вновь грудь потер, пожаловался: — Ноет, проклятущее… найдите — и веревку… на площади, чтоб неповадно было…