…ИЗ ПОРРАНТРЮИ

Прежде чем начать эту лекцию, я испытываю нечто вроде потребности попросить прощения перед каждым из вас. По пути из Невшателя из окна поезда я наблюдал пейзаж, для вас чересчур привычный, чтобы вы его прочувствовали наравне с чужаком — которому он чудесным образом открывается совершенно внезапно, во всей его грандиозности, чистоте и величии. Двигаясь между гор, на которые опускались сумерки, я чувствовал, что словно бы устремляюсь в обитель покоя, безопасности и безмятежности, в надежное убежище; я спрашивал себя, не стоило ли мне отправиться в какое-то другое место, дабы не нарушить вашего спокойствия. Но вы и сами знаете — никаких надежных убежищ в мире более не существует. Мир наш более никого не защищает, не гарантирует никому безопасности; он уже не охраняет никого, да что там говорить — он и сам нуждается в защите, именно его-то мы и должны спасать. О, не отвергайте заранее те немногочисленные истины, что мне хотелось бы до вас донести, ибо мне чрезвычайно больно — вы даже не можете вообразить себе, до какой степени больно, — говорить с вами на том языке, который вам покажется, быть может, слишком жестким.

Я люблю жизнь как никто из вас. Я жажду счастья. Точнее, я бы жаждал иллюзии счастья, если бы человек, достойный такого звания, мог оставаться бесчувственным к ужасающим бедствиям, выпавшим на долю человечества. Увы, я прекрасно знаю, что я, скажем так, по-предательски вторгаюсь к вам в момент завершения семейной трапезы, когда все собрались за стол при свете лампы в этом незабываемом вечернем умиротворении, которым испокон веков наслаждались встарь ваши отцы. Если вы останетесь глухи к услышанному — я говорю впустую. Если я не говорю впустую, я смогу затронуть ваши сердца, а может быть, и ваше пищеварение. Умелый лектор всегда стремится продержать своих слушателей в приятной истоме, которая улучшает работу желудка и способствует здоровому ночному сну. Те из вас, кто оказал мне честь, прочитав мои книги, знают, что я всегда стремился пробудить спящих и не дать заснуть бодрствующим. Работенка эта не приносит ни солидных барышей, ни больших почестей, зато перекрывает вам доступ к другим профессиям. Ну и ладно! Я хотел бы предупредить вас об опасностях, которые вам угрожают и которые угрожают всем нам. У меня нет способов их предотвратить, но я могу предвидеть их. Тот, кто предвидит зло, не обязательно его предотвращает, но, по крайней мере, выходит на схватку с ним с открытым забралом, так что зло уже не в состоянии стыдливо атаковать со спины. Умереть обмишуленным хуже, чем просто умереть.

Мне кажется, я в силах вам помочь, и мы все можем друг другу помочь не быть обмишуленными — или хотя бы уменьшить такую возможность.

…ИЗ БИЛЯ

Когда я созерцаю собравшуюся вокруг меня аудиторию, подобную вашей, я чувствую себя намного более взволнованным — то есть гораздо острее осознаю свой долг по отношению к тем, кто прибыл послушать меня, — нежели выступая перед публикой больших городов (не всегда многочисленной, но подчас слегка снобистской).

Мы здесь собрались в домашней обстановке, словно бы под светом лампы в зимний вечер; каждый из вас провел насыщенный день, выполнил свои обязанности; я тоже сделал то, что собирался сделать. Когда поезд вез меня из Цюриха в Биль, я был полностью погружен в думы о вас и о том, о чем я буду разговаривать с вами в этот вечер; мысли, которые меня посещали, я методично записывал в тетрадку, которую вы видите на моем портфеле. Портфель лежал у меня на коленях; записывая, мне приходилось постоянно бороться с тряской и избегать толчков со стороны торопящихся к выходу пассажиров.

Этот день не прошел для нас впустую. Теперь нужно, чтобы и этот вечер не прошел впустую; поработаем сообща. Польза литературного доклада обыкновенно заключается в том, чтобы в течение часа держать аудиторию в эйфории и полуистоме, которая способствует пищеварению и обеспечивает глубокий сон. Но этот доклад не имеет отношения к литературе. Никогда еще я не испытывал так мало желания заводить о ней речь. Те немногочисленные истины, которые мне хотелось бы попытаться вам сообщить, не принадлежат к тем мыслям, что приводят в забытье или же успокаивают. Я собираюсь излагать вам их в лицо, глаза в глаза, подобно тому, как обсуждают семейные радости и горести или размышляют о будущем детей. Мы так близки друг к другу, что не можем ничего друг от друга скрыть. Вы живете здесь в спокойствии, в мире, созданном многовековым трудом ваших предков и благословленном ими; я прибыл сюда в тот момент, когда этой чудесной долины едва коснулись незабываемые краски умиротворяющего вечера. Мне кажется, я испытываю какую-то неловкость и даже что-то вроде стыда — ведь я прибыл издалека, дабы поведать вам об опасности, которая угрожает ныне всей цивилизации; но я отнюдь не прошу вас впадать в панику, а призываю вас спокойно поразмышлять со мной. Ваша уединенность, умиротворенность ваших пейзажей способствуют рефлексии. И многие из вас, вне всяких сомнений, часто задумываются об убогом состоянии мира; ведь вы — народ здоровый и сильный.

Когда я говорю, что миру грозит опасность, то это не вполне точное выражение. Угроза не то чтобы направлена против цивилизации — она заключена в ней самой. В нашей цивилизации заключен принцип, как бы зародыш смерти; на нас лежит обязанность остановить его развитие, если мы не хотим погибнуть вместе с этой цивилизацией.

Еще вчера вечером я развивал эти мысли — или, скорее, выражал и аргументировал их максимально убедительно — в большом зале вашей замечательной Цюрихской политехнической школы. Наверное, это могло показаться немного самонадеянным — столь дерзко ставить под сомнение техническую цивилизацию пред теми, кто учится в Политехнической школе… Но тем из вас, кто почтил меня, прочитав мои книги, известно, что я не робкого десятка. Мыслить для меня — не тяжкий труд, но и не развлечение; это риск. Вот я и рисковал в Цюрихе, как делал это в других местах, как делаю это нынче вечером перед вами. И хотя было неосторожно осуждать технику в Политехнической школе, но не думаю, что стану выглядеть более осмотрительным, если заведу речь (а таковы мои планы) о современном мире в том самом городе, который уже продемонстрировал и демонстрирует каждый день пример всего того, что современная техника может сделать для развития промышленности. Но это уже проблема терминологии. Я полагаю, что в наше время швейцарский народ, возможно, как никакой другой, способен воспринять те истины, которые почти невозможно озвучить в других странах; ибо, оставшись последним бастионом цивилизованной Европы на разрушенном войной континенте, ваша страна не сможет пренебречь некоторыми исключительно важными человеческими ценностями, которые она сумела спасти от разрушения.

…Я не из тех, за кем закрепилась репутация мягкого по отношению к другим человека. Правда, хоть я и строг по отношению к другим, но и себя самого не особенно щажу; думаю, вы должны будете согласиться с этим. Обращаясь к вам, я отдаю себе отчет в том, что требую от вас определенного усилия. Я спрашиваю себя, уж извините: да способны ли вы вообще-то на подобное усилие — или же вы ограничитесь выражением своего одобрения и аплодисментами? Одобрение или даже аплодисменты очень часто оказываются способом уклониться от более серьезных обязательств, чем-то вроде куртуазного приветствия в адрес знакомых мельком мыслей, которые, быть может, вдруг всплывают в памяти; их облик вроде бы симпатичен вам, но не настолько, чтобы возникло желание быть им представленными; скорее наоборот, при встрече с ними возникает желание потихоньку перейти на другую сторону улицы. Дабы завершить эту тему, скажу, что для меня недостаточно только лишь заслужить ваше одобрение, мне бы хотелось попробовать вас убедить. Да! Разумеется, я не претендую на то, чтобы убедить вас нынче вечером, я ведь не волшебник, по крайней мере, не пытался быть им до сего момента. Мне бы хватило — и это уже было бы пределом мечтаний, — если бы вы прихватили нынче вечером из этого зала малую толику мыслей и образов, которым обыкновенно не уделяется значительного внимания и которые вроде бы скоро забываются; но на самом деле они продолжают существовать в глубине памяти наших чувств, а может статься, и еще глубже, дабы выпорхнуть однажды при счастливом стечении обстоятельств и заполнить собою все пространство души.