Веню, но тот продолжал неподвижно лежать, и его грудь чуть заметно поднималась и опускалась.

Маршалл опустился на корточки. Он смотрел на своего друга – просто смотрел на него, больше ничего, – как делал все эти месяцы, как продолжал следить за ним, боясь, как бы Веня не совершил какую-нибудь глупость. Было странно опять очутиться так близко к нему, привыкнув быть наблюдателем. Странно, что можно коснуться его – внезапно рука Маршалла потянулась к Вене, убрала русую прядь с его лица. Нет, нельзя. От его прикосновения Веня может проснуться, а он, Маршалл, совсем не хотел нарушить самое главное из обещаний, которые он дал Джульетте.

– Какой ты сильный, – тихо прошептал он. – Я рад, что мы не поменялись ролями, потому что, оставшись в этом мире без тебя, я бы бросился в Хуанпу.

До того как он попал к Белым цветам, детство Маршалла было безотрадным. Когда его мать была слишком занята своим бесконечным шитьем, он уходил в поля за их домом и там играл в блинчики, бросая плоскую гальку в воду мелких ручьев и обдирая мох с камней. Вокруг них никто не жил – никаких соседей, никаких других ребятишек, с которыми он мог бы поиграть. Только его мать, дни напролет сидящая над своей швейной машинкой и время от времени поглядывающая на окно в надежде, что вернется его отец.

Она давно умерла. Маршалл нашел ее тело как-то утром – она лежала в своей кровати, холодная и неподвижная, как будто спящая.

Тихий вздох. Рука Маршалла замерла, но дыхание Вени оставалось ровным, глаза по-прежнему были закрыты. Маршалл встал и сжал кулаки. Ему нельзя быть здесь. Обещание есть обещание, а он человек слова.

– Я скучаю по тебе, – прошептал он, – но я не бросил тебя. Не забывай обо мне, Веня.

У него щипало в глазах. Если он задержится здесь, ему крышка. Подобно занавесу, закрывающему сцену, Маршалл медленно побрел прочь из своей бывшей квартиры и исчез в темноте.

Глава двадцать

Венедикт проснулся утром с ужасной головной болью. Его разбудил яркий солнечный свет, и от этого чересчур яркого света боль в основании его черепа становилась хуже, переходя в позвоночник, как будто чья-то рука щипала его нервы.

– Господи, – пробормотал он, подняв руку, чтобы заслонить глаза от солнца. Почему он не опустил жалюзи в спальне перед тем, как лечь спать?

Он резко сел. А когда он, собственно говоря, вообще лег спать?

Едва он шевельнулся, что-то кольнуло его в плечо и, опустив взгляд, он увидел на своей простыне засохшую лужицу крови, вытекшей из поверхностной раны. Он осторожно повел плечами, проверяя, нет ли у него других ран. У него все ныло, но в остальном он функционировал нормально – так же, как и всегда. Рана на его плече закрылась сама собой, и он понятия не имел, как долго пролежал здесь, пока его тело приходило в норму.

Ошарашенный, Венедикт подтянул колени к груди, оперся на них рукой и прижал ладонь ко лбу, пытаясь отогнать раскалывающую череп боль. Затем он попытался мысленно увидеть последнюю картину, которую помнил – но увидел только выстрелы в темноте и пылающий дом. Он бежал к какому-то Алому с пистолетом в руке, а потом…

Ничего. Он понятия не имел, что случилось потом. Он даже не знал, куда подевался его пистолет.

– Как такое возможно? – спросил он вслух. Дом не ответил, только воздух в нем лениво пошевелился от его голоса, как это порой бывает, когда в комнате тесно.

Внезапно он ощутил едва заметный намек на запах – смесь пороха, перца, мускуса и дыма.

Он вскочил на ноги. Маршалл. Боль пронзила его снова, как в то первое утро, когда он проснулся и вспомнил, что эта квартира пуста, что комната Маршалла пуста, что его тело осталось лежать на полу разгромленной больницы. Он сходит с ума. Он почуял его запах. Как будто Маршалл был здесь. Как будто он не погиб.

Судорожно втянув в себя воздух, Венедикт резко достал из гардероба другой пиджак и натянул его, не обращая внимания на боль в раненом плече. Не все ли равно? Что такое еще один очаг боли, когда у него их так много? Когда он весь состоит из горя и мук?

Он закрыл в квартире все двери, затем прошел короткое расстояние до главной резиденции Монтековых и вошел. Прежде чем на него успел обратить внимание кто-то из собравшихся в общей комнате Белых цветов, Венедикт уже поднимался по лестнице, направляясь на четвертый этаж. Здесь он без стука вошел в комнату Ромы, затворив за собой дверь.

Рома вздрогнул и резко повернулся на своем вращающемся стуле, стоящем перед письменным столом. В одной руке он держал комок ваты, в другой – зеркальце, и на губе у него алела ранка.

– Я искал тебя всю ночь, – рявкнул он, бросив зеркальце на стол. – Черт побери, где ты был? Я думал, что тебя убили, и ты валяешься в какой-нибудь канаве!

Венедикт тяжело опустился на кровать Ромы.

– Я не помню.

– Что-о? – Рома встал и, наклонившись, уперся руками в колени. – Ты не помнишь?

– Думаю, я ударился головой и каким-то образом добрался домой.

– Ты исчез так внезапно, что я ничего не понял! Бой тогда еще даже не закончился. Меня чуть не убили, потому что я продолжал тебя искать…

Венедикт тоже встал и перебил своего кузена.

– Я пришел сюда не затем, чтобы спорить с тобой.

Рома резко вскинул руки, вложив в это движение столько сил, что у него покраснели щеки.

– Я с тобой и не спорю.

Последовала пауза. На лице Ромы досадливое выражение сменилось задумчивым, затем угрюмым – двое Монтековых смотрели друг на друга, ведя разговор без слов и читая все по лицам. Они выросли вместе, и как бы далеко ни разошлись, язык мимики, выученный в детстве, не забылся.

– Ты не можешь продолжать работать вместе с Джульеттой, – сказал наконец Венедикт, разбередив старую рану. – Только не после того, что произошло, только не после того, что они сделали с нами.

Рома отвернулся, заложил руки за спину и принялся ходить взад и вперед. Он тянул время. Он ходил вот так, когда не мог придумать ответ.

– Все это было подстроено, – сказал он наконец вместо прямого ответа. – Шантажист опять нанес удар – он убедил нас, что за всем стоят Алые, а их заставил думать, что за этим стоим мы…

– Я знаю, что это было подстроено. Я и есть