— Я бы взял тебя с собой, крошка, но боюсь, что всё закончится оргией и признаниями в любви, — Ноа ухмыляется и наклоняется. — И даже для меня это будет испытанием — наблюдать за тем, как серьезные дядьки предаются любви и страсти, когда должны обсуждать многомиллионные поставки товара и прочие не менее важные вопросы.

— Ну и ладно, — фыркаю и отворачиваюсь. — А зачет ты все равно не сдал. Ставлю неудовлетворительно.

Ноа смеется, касается губами макушки и выходит. С печалью осматриваю порванную юбку и понимаю, что плакали летние и беззаботные каникулы — надо искать подработку, чтобы оплачивать квартиру, когда Сюзи съедет. Одни проблемы от этой любви, в том числе и финансовые.

Судя по тому, что у меня выдались несколько свободных дней без внезапных гостей, Ноа, Агатес и Карн так и не обсудили график. Или благополучно о нем забыли, потому что нарисовались другие проблемы. Я отнеслась философски к сложившейся ситуации — у бессмертных существ иное восприятие времени, жизни и близких отношений. Возможно, они проверяли меня, к кому я побегу первой, когда меня одолеет тоска по возлюбленным. Очень недальновидно, потому что я почти влюбилась в симпатичного баристу, который готовит мне капучино и мило заигрывает — в кофейне пусто и он может распушить перед ранней клиенткой хвост.

— У вас очень красивые руки, — говорю и выхватываю стаканчик из пальцев удивленного парня.

У выхода оглядываюсь и подмигиваю. И откуда во мне столько задора и игривости? Прежняя Венди буркнула бы “Спасибо!” и в смятении убежала, а тут прямо роковая красотка, от улыбки которой краснеют до кончиков ушей. Но руки у баристы действительно красивые — изящные, с тонкими длинными, как у пианиста, пальцами.

Почти целый день гуляю, связываю одиноких незнакомцев нитью любви, наслаждаюсь теплом и свободой, что скоро закончится, если, конечно, меня возьмут официанткой на полставки. Успокаиваю себя тем, что не только подзаработаю деньжат, но и раскрою потенциал внутренней Богини Любви.

— Смотри-ка, — слышу старушечий голос, — не идет, а летит.

Оборачиваюсь и вижу ту самую бабушенцию, которая с веником выгнала меня из “Лавки Чудес” в начале моих злоключений с меткой и сделкой с Карном и Агатесом. Ведьма подслеповато щурится. Как странно и любопытно, не слышу ее мыслей и эмоций.

— Не хочешь зайти? — старуха приветливо улыбается. — Скидочку сделаю приятную.

В прошлый раз мне не удалось рассмотреть товар немощной бабульки, а я ведь люблю всякий странный и загадочный хлам.

— Погонишь веником, обижусь, — предупреждаю старуху и в предвкушении шагаю за ней.

— Ты прости за прошлый раз. Очень уж испугалась, — жалобно оправдывается ведьма и кривит лицо в извиняющейся гримасе.

Старушка цепко наблюдает, пока я с интересом рассматриваю амулеты, обереги, свечки, камушки в лоточках. Обычное барахло, которого полно в других подобных магазинчиках, но очень симпатичное. С любопытством обнюхиваю пучки трав и ароматические палочки, и бабулька хитро улыбается:

— У меня есть особенные пирамидки с пыльцой аспарагуса.

Я знать не знаю, что такое аспарагус, но звучит очень интересно. Старуха достает из-под прилавка позолоченную шкатулку, трясущимися пальцами выуживает на свет крохотный конус из прессованной пыльцы и осторожно поджигает его от горящей свечи. Предлагает вдохнуть струйку дыма, и я доверчиво тяну сладкий и густой аромат. Кружится голова, немеют пальцы и подкашиваются ноги. Оседаю на пол:

— Какой интересный запах…

— И не говори, куколка, — хмыкает старуха и торопливо вышагивает к двери.

Запирает лавку, опускает шторы, а я падаю на спину от слабости, но все еще нахожусь в сознании. Что гадкой ведьме от меня надо?

— Твое сердце, — грозит мне кривым и ржавым кинжалом, что она отыскала на дне одного из ящиков у стены. — И твоя молодость.

— Я не специалист в разделке мяса, — еле ворочаю языком, — но что-то мне подсказывает, ты будешь долго выколупывать из меня сердце.

— И что в тебе такого особенного? — старуха зло прищуривается и наклоняется ко мне. — Почему Источник наделил тебя силой?

— Я милая.

— Неважно, — шипит ведьма. — Если остальные Ноа для меня недосягаемы, то ты другое дело. Душа-то у тебя человеческая, пусть перекормленная.

Вспоминаю, как зовут морщинистую суку — Анна. Какая несправедливость — такое поэтичное имя и у злобной мерзавки, которая со скрипом костей чертит вокруг меня круг и острые символы и гаденько ухмыляется. Ощущаю ее страх смерти — черный, гнилой и студенистый. И этот ужас давит в ней другие эмоции, мысли и чувства.

— Начнем? — опускается рядом на колени и с бурчанием заносит кинжал.

Я чувствую лишь сожаление, что Анна столкнулась с жестокой реальностью — она скоро умрет, и она в отчаянии.

— А вот мне нихрена ведьму не жаль, — из меня вырывается мужской бас, и рука перехватывает жилистое запястье Анны. — Для меня маловато твоего сраного аспарагуса.

Чувствую фантомную бороду на лице, и я оказываюсь на визжащей старухе. Сжимаю до хруста запястье, и Анна выпускает из пальцев кинжал, захлебываясь в криках и слезах.

— Бить бабулек выше ниже моего достоинства.

— Тогда я, — слышу старческий голос Марго в голове, и моя слабая ладонь бьет по щеке Анну. — Мне можно. Я тоже старая и противная бабка. Получай! Не нравится?! Дилетантка! Аспарагус?!

— А что такое аспарагус? — спрашивает тоненьким голоском в голове Жули.

— Трава какая-то, — тихо отвечаю заплетающимся языком. — И жутко вонючая.

— Да нет там аспарагуса! — визжит под пощечинами Анна. — Я для красного словца сказала!

Встаю, разминаю в пальцах пирамидку из пыльцы и сосредоточенно принюхиваюсь.

— Ежовник, — фыркает Марго и хочет еще что-то сказать, но тело под контроль берет кто-то другой.

Кто-то, кому не стыдно ударить в живот старуху, которая вздумала напасть со спины.

— Вот же, сука плешивая, — говорю низкими голосом и хватаю Анну за волосы. — Смелая?

— Только не убивай, — скрипит старуха.

— Веревку видела, — шепчет Жули, — в ящике в углу.

— Не смей! Она заговоренная! — взвизгивает ведьма, когда я вытаскиваю моток пеньковой веревки. — Денег больших стоит!

Лицо вновь щекочет несуществующая борода, и я с недовольным глухим бурчанием связываю Анну по рукам и ногам.

— Да откуда в тебе столько сил, сопля?

— Меня до семи лет мамка молоком кормила, — мой голос перекатывается шершавыми камнями.

— Ого, — смущенно отзываюсь я. — Это немного странно.

— Пасть открой и пошире, — слышу голос Марго и запихиваю в слюнявый рот старухи льняной мешочек травами.