Для начала её не рисовали, а чертили. Спокойно, не торопясь, на твёрдой поверхности — сначала обозначив контуры будущих линий тонким карандашом, а затем уверенно зафиксировав их тушью. Далее в ход пошли краски — и хотя с преобладанием серых тонов на месте скелета и зелёных на всём оставшемся пространстве художник ничего поделать не мог, он, что называется, честно пытался. Не уверен, что попытки эти пошли на пользу делу — сноска с пояснениями на карте отсутствовала как диагноз. Не поместилась или не планировалась изначально — знает разве что Небесный Станок, но в результате лично я сумел расшифровать только два цвета из дюжины использованных: фиолетовый явно обозначал ЗКЗ, а светло-синим был выделен район «голубиной холеры».

Возможно… очень возможно, что создатель этой карты делал её для себя — эта гипотеза объясняла как и отсутствие пояснений, так и разноцветность — ведь отмечаться могли не только опасные, но и полезные для чего-нибудь зоны. Сам я, правда, при всём желании не мог представить, что именно можно было бы отметить подобным образом. Разве что недоразворованные участки… хотя откуда им взяться, если шальной народец из первой волны следопытов — или последней волны мародёрских банд, это смотря как считать, — изрядно почистил даже то, что трогать, по-хорошему говоря, совсем не следовало бы. К примеру, не залезь Лысый Странник в одну булочную — и в деревне Лялино до сих пор можно было б отдыхать в последнюю ночь перед выходом в рейд… а не обходить её… с наветренной стороны.

В общем, чем больше я смотрел на эту карту, тем больше уверялся, что связанную с ней загадку простым разглядыванием не взять. И не простым тоже — хоть лупой, хоть микроскопом. А Серёга зря теряет время. В конце концов, мог бы попытаться… и тут я едва не выронил рожок.

— Эмма, — я надеялся, что тихое пощёлкивание неспособно передать весь текущий спектр моих чувств. В противном случае неизбежно последует вопрос: «С чего это ты так разволновался?», а поскольку врать подобно человеку мы не умеем, придётся честно сказать: осознавать глубину собственной глупости — процесс болезненный.

— Да?

— Эмма, а откуда твоя хозяйка взяла эту карту?

Подушка

— Теперь-то можно поговорить? — спросил он.

Девушка у окна ответила не сразу. А торопить её Швейцарец не решился. Точнее — меньше всего на свете он сейчас хотел её торопить.

— Ну, попробуй.

«Легко сказать, — тоскливо подумал он, — трудно сделать. Потому что говорить надо что-то… что-то такое… эдакое. А в голову, как назло, даже и банальности толком не лезут.

Что, впрочем, ничуть не удивительно».

— Помнишь нашу первую встречу? — наконец решился он.

— Когда ты попросил принести свечи, а я решила, что ты — индей?

— Иудей. В смысле — яврей, — усмехнувшись, поправил Швейцарец. — Но я ведь попросил не какой-то там особый семисвечник. Тот канделябр, что нам приволокли в итоге, меня вполне устроил.

— Ну, тех, кто был до тебя, устраивала лампочка. Наоборот, радовались — электричество, ёпить-мать, цивилизация, прям как в прежние времена. И тех, кто приходил после, — тоже.

— А мне захотелось осветить тебя именно свечами…

Их было пять тогда — аккуратных белых столбиков на потемневшей фигурной бронзе. Пять свечей, пять узких жёлтых конусов-язычков пламени, разогнавших сумрак по углам комнатушки. Нехитрый ужин из пары яблок и бананов, мороженое. «Ты, Виль, словно с пальмы свалился, да ещё по дороге все ананасы на ней башкой пересчитал, — разбавленная вишнёвая наливка в хрустальных бокалах. Давай не будем торопиться, у нас ведь целая ночь впереди…»

— И как? Ты был удовлетворён… увиденным?

— Более чем. И — не только увиденным. А ты?

— Мне тоже понравилось… понравилась моя новая подушка.

«А сейчас я скажу глупость», — подумал он.

— Маш… мне действительно было хорошо с тобой. Честно.

— Мне тоже… честно… А та подставка для свечей, — после короткой паузы добавила она, — потом долго в моей комнате стояла. Я, когда на неё смотрела, тебя вспоминала… в некоторые моменты. Смешно, да?

— Почему же смешно…

— А по-моему, — так очень даже смешно.

В этой комнате канделябра не было. Лунный свет неторопливо лился сквозь окно, и в его лучах тело девушки казалось молочно-белым. Даже чуть более белым, чем две жемчужные капли. Зато чулки по контрасту выглядели сотканными словно бы из самой тьмы.

Чулки она снять не успела. Или — не захотела.

Она сидела, как обычно, согнув левую ногу и упёршись подбородком в колено, — дама полусвета… точнее сейчас не скажешь, потому что холодным лучам была доступна лишь половина, справа же девушка будто растворялась в темноте. И на миг Швейцарцу вдруг почудилось, что эта чернота движется, как живая, наползает, пытаясь захлестнуть… Скорее всего, Маша в этот момент просто чуть повернулась или даже просто вздохнула, но для него этот миг был до краёв наполнен жутью, и теперь, когда наваждение сгинуло, Швейцарец ясно чувствовал, как растекается по сосудам адреналин.

— Маша…

— Не зови меня так. Я же просила.

— Извини. Но Марианной мне совсем непривычно.

— А почему ты не можешь звать меня как раньше, малышкой? Я ведь твоя малышка — так же, как и ты — моя подушка. Или ты всё забыл?

— Не забыл, — глухо проронил Швейцарец. — Просто… просто мне кажется, что малышка — это не очень подходящее сейчас слово.

— А я думаю, самое то… Подушка!

Она договаривала, уже вскочив — быстро и упруго, словно пластинка булата. Шаг, второй… его рукам хрупкое тело показалось невесомым, но пружины древней кровати отреагировали на их акробатический этюд протестующим скрипом.

— Подушка, Подушка, Подушка. Любимый Подушка.

— Малыш…

Она прильнула к нему и замерла — уютная мягкость, тёплая и ласковая волна лунного света.

…а обоев на дальней стене не имелось, да и с подходящей для них ровной поверхностью дело было не так чтобы очень, но зато каждое бревно покрыто причудливой резьбой, и не в привычном грубоватом завитушно-посконном стиле, нет, чёткие рисунки ассоциировались скорее с японскими или китайскими гравюрами. Странно даже, что не тематические, раз уж взялись вырезать, могли б и сюнга[13]какое-нибудь… А вообще — кому-то, похоже, очень сильно было нечего делать, не без ехидства подумал Швейцарец и сразу же одёрнул себя — человек создал Красоту, а ты сразу… сюнга. Каждое бревно, сверху вниз и на всю длину — нет, просто на заказ так не работают, это вырезал одержимый. В хорошем смысле данного слова — одержимый желанием поделиться с окружающим миром, дать остальным слепцам увидеть хотя бы частицу света…

Если на том свете и вправду нет ни рая, ни ада, то хотя бы кущи завести стоит — для таких вот людей.