к ее сотрудникам. Директор считала ее «неблагодарной» и думала, что она плохо справляется со своей работой. Поскольку директор не понимала, чем занята Октябрина, то и увидеть результаты этой работы она не могла. Директор подозревала, что помещения пустуют и никакая работа в них не осуществляется. Поэтому время от времени она посылала в кризисный центр своих проверяющих.

Эти напряженные отношения стали для меня очевидными, когда я общалась с Октябриной и ее сотрудниками в рамках моего первого семинара в этом кризисном центре. Две сотрудницы, Ира и Ольга, только что вернулись из агентства социальной защиты. Директор обращалась с ними оскорбительно. Они разрывались между указаниями Октябрины, директора кризисного центра, и часто противоположными требованиями их собственной директрисы. Это был неудобный разговор, и мне стало жаль Октябрину. Директор такого проекта сталкивался со многими парадоксами. Во-первых, учреждение-партнер – агентство социальной защиты – имело совсем другие цели и историю, работа кризисного центра не была ему понятна. Во-вторых, в отличие от Центра гендерных исследований, который опирался на уже сложившуюся форму сотрудничества, перед Октябриной стояла задача создать среди своих сотрудников ощущение единства и общности. Сотрудники Центра не являлись членами «Женского света»; у них не было ни «гендерного подхода», ни чувства привязанности к группе и ее истории. В этих условиях трудно было организовать четкое разделение труда. Октябрина сражалась на новой территории, ситуация была стрессовой. В результате она брала на себя бо́льшую часть работы и была откровенно перегружена и истощена.

В то лето мы не слишком много говорили о содержании работы (кампании против гендерного насилия). Просматривая мои записи и заметки того времени, я вижу, до какой степени меня волновали вопросы организации. Кризисный центр являлся профессиональным НПО и нуждался в четком разделении труда, ясных целях и приоритетах. Но условия работы Октябрины шли вразрез с профессионализмом, который требовался от работника НПО. Она вкладывала все свое время и энергию в кризисный центр в ущерб собственному материальному достатку. Октябрина посвящала кризисному центру полный рабочий день и не получала за это зарплаты. Поэтому времени на работу гирудотерапевта (и возможности заработать) у нее не оставалось. Так получилось, что новая должность способствовала потере ее профессионализма и квалификации. Октябрина сказала, что если в следующем году не сдаст дополнительные медицинские экзамены, то ее лишат права заниматься медицинской практикой. Она была недовольна своим положением в новом для нее и противоречивом мире НПО и остро осознавала свое маргинальное положение в Центре. Следуя логике, описанной во главе 2, многие крупные международные агентства предпочитали концентрировать свои средства в координационных центрах, которые обычно находились в Москве или Санкт-Петербурге. Это означало, что провинциальным центрам оставались только небольшие гранты[122]. Были и перекосы. В отличие от столичных центров, где накладные расходы оплачивались, а компенсации московским консультантам были относительно высокие, спонсоры не давали провинциальным центрам средств на покрытие текущих расходов (аренды, заработной платы). Хотя Октябрина с уважением относилась к конкретным людям, она возражала против логики распределения средств: «Все основано на знакомствах, – с горечью говорила она, – они назначают на эти должности людей, которым доверяют, и поддерживают их. Что касается волонтерства – ну, в наших обстоятельствах оно просто не имеет смысла». В модели кризисного центра, которую она выбрала, поверив международным кампаниям, четких указаний не было; «комплект НПО» оказался ущербным.

Ее работа в качестве директора кризисного центра была под угрозой из-за ее личной кризисной ситуации. Летом 1999 года параллельно разворачивалась история экономической уязвимости самой Октябрины. Как я уже писала, ее семья потеряла все свои сбережения вскоре после приезда в Тверь в 1996 году из-за банкротства банка, где они эти сбережения хранили. Семья рассчитывала купить жилье, но вместо этого была вынуждена снимать маленькую однокомнатную квартиру. В дальнейшем они надеялись получить квартиру от работы мужа, но пока им приходилось выкручиваться самостоятельно[123]. Весной того года срок аренды закончился, и хозяин съемной квартиры отказался продлевать его. Муж и дочь Октябрины переехали обратно к родителям мужа в домик за городом, где помимо них находилась и семья сестры мужа. Октябрине нужно было жить как можно ближе к городу, поэтому она нашла временное пристанище в общежитии. Она говорила мне, что в общежитии было грязно, неприятно и небезопасно. Среди соседей был алкоголик, и она не позволяла дочери приходить туда. Октябрине необходимо было снова быстро съезжать, и она в отчаянии пыталась найти постоянный дом для себя и своей семьи. Она вела борьбу не только за крышу над головой, но и за собственный законный статус. Если ее муж был официально зарегистрирован в загородном доме родителей, то Октябрина не имела вообще никакой регистрации. А без прописки она была уязвима, они была «никем», по ее собственным словам, и прав у нее не было[124]. Хочу еще раз подчеркнуть, что этот вопрос можно было решить, используя связи. Противоречия советской системы наиболее остро проявлялись в вопросах прописки и жилой площади. После распада СССР миграция населения была колоссальной, несмотря на требования иметь место постоянной регистрации. Те, кто могли, использовали знакомства по блату, привычно обходили официальные ограничения и контроль и получали либо жилплощадь от государства, либо возможность выгодно купить землю или недвижимость. Октябрина недавно приехала в Тверь, и у нее не было ни знакомых в партийно-государственных учреждениях, ни каких-либо связей вообще. Более того, использование блатных знакомств требует не только особой формы культурного багажа, но и некоторой предрасположенности [Ledeneva 1998: 113–117][125]. Новая должность Октябрины как директора кризисного центра поставила ее в близкое к властям положение. Октябрина могла бы использовать эти новые отношения в своих интересах. Но она отказалась от этой идеи. Позже, во время моего приезда в 2004 году, я поделилась с Октябриной аналитической частью этой главы, и она подтвердила, что сделала такой выбор сознательно. Она рассказала, что через пару лет существования проекта в каком-то разговоре мэр спросил ее о том, где она живет. Отвечать она отказалась. «Я не собиралась говорить ему, что я живу в коммуналке! Я сказала, что разговариваю с ним как общественное лицо и ему не нужно знать о моих личных проблемах». Октябрина с улыбкой призналась, что мэр был поражен. «Вы какая-то несовременная, Октябрина Евгеньевна!» – сказал он. Отказ Октябрины ставить на первое место собственные интересы, безусловно, требует объяснения. За ним не стояло какого-либо упрямства в решимости оставаться материально бедной. Это также не было связано с убеждениями, что ей не должны оказывать поддержку. На самом деле, она – и остальные участницы «Женского света» – чувствовали, что город должен поддержать ее в благодарность за те услуги, которые она оказывала. Тем не менее просить о такой поддержке было совсем другим делом. Не желая вступать в неофициальные стратегические взаимодействия с властями, Октябрина отказывалась использовать «правила игры», как она говорила. Если бы она начала эту игру, то это означало бы что-то вроде нравственного компромисса, на который она не хотела или не была способна пойти. Использование этих крепнущих связей было бы неуместным; это противоречило бы как ее собственным ценностям, так и ценностям «Женского света». Однако, несмотря на эти нюансы, благодаря незащищенности у Октябрины появлялись дополнительные преимущества при взаимодействиях и переговорах с влиятельными лицами. Люди, от которых зависело будущее кризисного центра, были теми же людьми, которые распределяли жилье. Октябрина это прекрасно понимала.