– Я перед вами, Константин Александрович. – Генерал подошел и взял его за плечи.

Меллер продолжил усталым, надтреснутым голосом:

– Я не в силах больше командовать. Ничего не вижу. Не могу читать и писать, голова и руки трясутся… Сдал полк Казимирскому… Все равно я лишь обуза для адъютанта.

Он заплакал. Офицеры, а с ними и генерал, подхватили полковника под руки, подвели к столу и усадили на табурет. Подав чашку чая, принялись успокаивать. А тот, не слушая, твердил свое:

– Я не трус, я честный офицер! Но адъютант говорит, что только мешаю. Казимирский все же штаб-офицер. Он видит и слышит. А я… я… я…

Его рука дрожала, не в силах удержать чашку. По воспаленному, красному лицу безудержно бежали слезы.

Пришлось поить с рук, точно ребенка. Еле успокоили.

– Сведи-ка его, братец, в хозяйственную часть, – сказал Волкобой стрелку, который сопровождал Меллера.

Когда того увели, канонада в стороне 12-го полка заметно усилилась. Судя по доносившимся звукам, германцы вели по лесной опушке шквальный огонь. Да что же там происходит?!

Все вышли из дома и с горькой безнадегой смотрели на далекую полосу леса, черневшую примерно в одной версте отсюда. Что-либо разглядеть было невозможно – слишком далеко. Но громкое эхо отчетливо доносило звуки частых разрывов. Нет, в таком огне выжить невозможно…

В другие стороны – на север, к Рабалину, и на запад, к Распуде, – на открытой, всхолмленной местности осеннего, буро-грязного цвета хорошо видны взлетающие к небу столбы черного дыма от разрывающихся снарядов и белые дымные облака шрапнелей. Кое-где по лощинам и за домами спрятаны лошади, среди которых то и дело снуют люди. Это артиллеристы. Их позиции время от времени озаряют редкие вспышки выстрелов. Совсем не тот огонь, что у немцев, но все же…

В штабе офицеры снова собрались на соломе за картами, каждую минуту ожидая, что их может накрыть точным выстрелом. На этот раз играли, пока не начало смеркаться. Тогда и канонада смолкла…

Давным-давно безнадежно мертвое поле, пропаханное вдоль и поперек снарядами, стало понемногу оживать. С передовой линии потянулись раненые. Из тыловых деревень выезжали походные кухни, торопясь под покровом темноты доставить горячую пищу в окопы. Пошли вперед обозы, патронные ящики…

Ближе к ночи подморозило, затянув лужи первым тонким ледком. Но большая лужа, широко разлившаяся перед входом в штабную хибару, застывать не успевала. Посыльные то и дело месили ее сапогами, кроша хрупкий лед. Чертыхались, заходя на порог и обстукивая подошвы на деревянном крыльце. Доклады не радовали. Слишком большие потери. Боевая линия бригады неумолимо тает день ото дня. В полках совсем не осталось резервов. Солдат все меньше, офицеров почти нет. Не только поредевшие роты сводятся, но уже и батальоны. Точно подсчитать уцелевших практически невозможно.

Долго не было никаких известий от 12-го полка. В штабе все беспокоились. Неужели там никто не выжил? Немудрено после такой-то беспощадной бомбардировки.

Но вот из темноты выныривает группа солдат. Впереди два стрелка ведут подполковника Казимирского, еле передвигающего ноги. Полушубок на нем как-то странно задрался и топорщится в разные стороны, словно захотел вдруг стать балетной пачкой, но немного не дотянул, застряв на полпути. В иной ситуации это выглядело бы забавно…

За подполковником шел усталый адъютант. Осунувшееся лицо, перепачканная шинель, заляпанные грязью сапоги.

– Ваше превосходительство, – доложил он генералу, – 12-й Финляндский стрелковый полк в числе двух офицеров и двенадцати нижних чинов прибыл в расположение штаба бригады. Остальные погибли… Лес нами оставлен…

Это весь полк?!

На Сергеевского накатило предчувствие приближающейся катастрофы: «Не удержали лес. Теперь жди оттуда германцев. Еще бы день-два… Погонят они нас. Ох, погонят…»

Казимирскому помогли войти в дом и снять полушубок. Усадили к жарко натопленной на ночь печке.

– В темноте, когда лесом шли, он в яму с водой провалился по пояс, – пояснил адъютант.

Понятно, что мокрый полушубок на морозе тут же заледенел, и ревматизм напомнил о себе нестерпимой болью в ногах.

За чаем, в скорбной тишине, под негромкое потрескивание горящих поленьев слушали все грустную, наполненную трагизмом исповедь адъютанта:

– …Западный выступ леса мы оставили еще четыре дня назад. Там 10-й полк отошел от Зайончкова. Стык с ним стал проходить по каким-то лесным полянам… Ну, по крайней мере, мы так думали. Восточнее, вы помните, большой участок пашни глубоко вдается в лес. Его мы охватывали с трех сторон. Правофланговые роты держали восточный выступ. На нем, в глубине, на опушке рядом с пашней, располагался наш полковой штаб. Немцы бомбили постоянно, с утра до позднего вечера. Сегодня, около полудня, огонь стал особенно сильным. «Чемоданы» всю опушку изрыли, особенно в глубине уступа, на юге. Я думал, там уже и в живых-то никого нет. Но увидел вдруг, бежит кто-то из наших в сторону германцев. Издали не разобрать, но кажется, что подпрапорщик. Бежит, значит, и шашкой машет с повязанным на ней белым платком. За ним из леса целая группа солдат выскочила. И тоже белые платки на штыках подняли. Ну, думаю, последние, кто жив остался, в плен подались. Не выдержали, побежали, гады… Артиллерия у германцев сразу заглохла. Такая тишина вдруг настала. Прямо звон в ушах. И вдруг в тишине этой слышу отчетливо: «Рота! Пли!» И залпы нескольких ружей захлопали. Стреляли с поляны, что у противоположного выступа. А те, кто к немцам подался, бежали по совершенно голому, открытому полю. Никуда не спрятаться… Несколько залпов, и нет их. Полегли все. И снова тишина. Ненадолго. Потом опять загрохотало. Господин подполковник послал одного из наших стрелков кругом леса, узнать, какая рота стреляла и кто из офицеров командовал. Стрелок вернулся и доложил, что там не рота, а люди из разных рот. Офицеров у них нет, а залпами командовал ефрейтор. Германцы били все сильнее. Точно в яблочко попадали, сволочи. Все аэростат их проклятый!.. У нас на позициях ни намека на хоть какие-то признаки жизни… Ну а в сумерки, когда огонь прекратился, мы с господином подполковником весь ближайший участок опушки облазили. Никого, кроме массы убитых, там не нашли. Тогда решили с четырьмя солдатами, что при нас находились, идти сюда, в бригаду. По дороге собрали в лесу еще восьмерых. Они отходили с разных участков. Говорят, что там, откуда идут, живых больше нет. А офицеров уже с утра ни одного не было.

Рассказ адъютанта потрясал. Четырнадцать человек! Все, что осталось от целого полка, не считая еще одного взвода. Но тот находился в тылу, при обозе, и в обороне леса участия не принимал. Ошеломленный Борис, не находя слов утешения, неуверенно проговорил:

– Возможно, разрозненные группы… некоторые стрелки еще бродят по лесу?

Но адъютант уныло замотал головой:

– Нет, господин капитан. С полной ответственностью могу заявить, что значительного ухода людей в тыл не было. 12-й Финляндский полк перестал существовать…