перед нашествием китайцев, снова пошли в рост. Трифон наконец выздоровел, но на правую ногу остался хром, а левою рукой не мог владеть свободно. Как только он перестал нуждаться в каждодневной посторонней помощи, Лисицын стал ездить к нему раз в неделю. Когда же наступил покос, он целый месяц не мог навестить каторжника. Это до того рассердило Трифона, что он встретил Лисицына выстрелом и только по счастливой случайности не убил его.

Лисицын не мог воздержаться от гнева: он поверг каторжника на землю ударом своего богатырского кулака, вырвал у него ружье и не возвращал более. После этого случая он навещал Трифона только раз в месяц и всегда принимал меры предосторожности: причаливая в стороне от пещеры, он складывал провизию на берег и подзывал каторжника, чтобы тот забрал припасы.

Однажды перед началом жатвы Лисицын привез Трифону съестные припасы, но на зов его Трифон не откликнулся. Предположив, что тот заболел, Лисицын причалил к гроту. Действительно, болезненные стоны раздавались из пещеры. Молодой человек беззаботно отворил дверь, но тут же получил удар по голове дубиной. Лисицын сначала защищался более по инстинкту самосохранения, но постепенно приходя в боевой азарт, он сбросил с себя каторжника, наступил ногой ему на грудь и отнял нож.

Злодей яростно завыл от злости и боли. В этой схватке Лисицын получил три легкие раны: две — в руку и одну — в бок, здесь нож, дурно направленный, только скользнул по ребрам. Отбросив негодяя в угол с такой силой, что Трифон лишился сознания, Лисицын бросился в лодку, наскоро перевязал раны и отправился на Приют. Однако мысль, что он, может, убил Трифона, заставила его вернуться. Каторжник все еще лежал без чувств. От удара головою о стену, из-под волос выступила кровь. Осмотрев рану, Лисицын удостоверился, что череп цел, а рассечена только кожа. Приложив к ране паутину, он остановил кровотечение, потом, окатив Трифона холодной водой, привел его в чувство.

— Страшно умирать, — слабым голосом проговорил Трифон.

— Раскаяйся в своих преступлениях и живи как Бог велел, тогда и смерть не станет казаться ужасной.

— Будь ты проклят со своими речами! — завопил каторжник.

— За что ты меня ненавидишь? Кроме добра, ты от меня ничего не видел!

— Ненавижу за то, что ты держишь меня в этой берлоге. Ненавижу за то, что ты отобрал у меня все, чем бы я мог убить тебя!

Ненавижу за то, что ты сильнее меня, что ты живешь в довольстве, а я питаюсь твоей подачкой. Ненавижу за то, что ты здоров и красив, а я хил и калека, что ты господин, а я мужик. А пуще всего ненавижу за твою доброту, она меня бесит! Лучше бы ты пришиб меня…

— Послушай, Трифон, если ты исправишься, я даю слово взять тебя на остров. Улучшение твоей участи зависит только от тебя самого. Поразмысли об этом хорошенько.

Лисицын вышел из грота и спрыгнул в лодку — проклятия и ругательства каторжника сопровождали его отплытие. Все время пути герой наш рассуждал, как сделать ручным остервеневшего зверя. Взять его на Приют и содержать взаперти? Но этим можно еще более ожесточить его сердце. Держать при скотном дворе, не пуская в блокгауз? Но он от этого также будет приходить в ярость, а значит, не будет никакой пользы для его душевного исправления. Позволить жить с собой? Но кто поручится, что каторжник не лишит его жизни при первом удобном случае. «А если я отдам ему все свое лучшее, если сделаюсь его товарищем, братом? — размышлял Сергей Петрович. — О Господи! Быть братом каторжника, может быть, душегубца…» «Что же нашел ты в этом гнусного, — шептала ему совесть. — Сам ты разве не был негодяем в самой ранней твоей молодости? Правда, ты никого не убивал, но сколько погубил репутаций, скольких людей довел до нищеты и преждевременной смерти азартной картежной игрой? Вспомни, что сам Господь не гнушался разбойников, что он пришел на землю спасти грешных, а не праведных. Искупи свое прошлое христианским добром». После трехдневной борьбы с собой Лисицын отправился к Трифону с твердой решимостью предложить ему жить вместе и совместно пользоваться имуществом. Плывя по реке, Лисицын вдруг увидел на своем берегу мертвое тело, над которым с пронзительными криками вились коршуны. Это был труп Трифона. Вероятно, он решился переплыть реку, но не совладал с быстрым течением и утонул. Прибой выбросил его тело на берег. Лисицыну стало жаль негодяя. Он вырыл на берегу глубокую яму, опустил в нее с молитвой тело, набросал холм и водрузил на нем деревянный крест — символ спасения.

После этого, уже ничем не отвлекаемый, наш пустынник занялся уборкой хлеба и травных семян. Урожай был отличный, но на этот раз он не радовал Лисицына, находившегося под грустным впечатлением недавнего происшествия.

Необходимо было подумать о зимовье для домашних животных. Срубить, как прежде, скотный двор без помощи товарищей он не мог, но придумал устроить особого рода сараи — с кровлей, без перекладин и переметов, очень удобные для лошадей и скота. Эти помещения оказались и довольно теплыми.

Зима, проведенная в одиночестве, показалась Лисицыну долгой и скучной, хотя он и старался развлекать себя чтением и постоянными трудами. Много сделал разной посуды, отличающейся необыкновенным изяществом форм. Всякий день Лисицын ходил на Сторожевую скалу и осматривал в подзорную трубу местность, чтобы не быть застигнутым врасплох китайцами или странствующими бродягами вроде Трифона.

Я давно не говорил вам, любезные читатели, о наружности нашего героя. Он еще возмужал, лицо его, окаймленное темно-русыми бакенбардами и такой же бородой, сделалось выразительнее и привлекательнее прежнего, поступь стала спокойной, благородной, осанка величественной, а движения ловкими и изящными. Лесная жизнь не убила в нем аристократических свойств, но отняла лишнюю женственность. Спокойная совесть, чистый воздух, здоровая пища и постоянный труд развили в нем необычайную физическую и нравственную силу. Лисицын часто с признательностью вспоминал сурового капитана, осудившего его на изгнание в необитаемую пустыню и тем положившего начало к его нравственному исправлению, и Василия, подвигшего его к духовному перерождению. Имена обоих благодетелей Лисицын записал в своем молитвеннике, начертал на оконных стеклах спальни, вырезал на колонне солнечных часов, чтобы беспрестанно пробуждать воспоминание о дорогих ему личностях.

Придумывая, как бы облегчить для себя полевые работы, пустынник рассудил, что ему легче будет обрабатывать под