ноги и тянули вниз захлебывающуюся голову. Суки!.. Он весь вытянулся, стараясь дотянуться до кольца, до хрипящей пасти. Да нет, куда там. Надо лезть туда, к нему, и там вместе с ним. Это удалось ему после долгой борьбы, но, когда, почувствовав, что ноги неожиданно освободились, обессилевший конь, не веря сам в свое спасение, стал выбираться из топи, он задел впотьмах, в черной каше, копытом что-то мягкое и подвижное, копошившееся вместе с ним.

Он и потом не верил и не понимал, как это могло случиться, когда стоял, весь облепленный грязью и по-луослепший, в изумлении и горе уставясь на черную пропасть, где исчез Корзубый.

Он стоял, возвышаясь на темном небе, уже вовсе не белый, а черный, как призрак, и все ждал, не покажется ли оттуда знакомый рваный картуз. Но хозяин ушел, ушел навсегда, и он не мог последовать за ним, потому, должно быть, что сам он был бессмертен, хоть и не знал этого. Дождь перестал, и запах звезд, тонкий, неуловимый, коснулся его ноздрей. Конь заржал, но никто не услышал его плач. Черным видением приблизился и встал над болотами лагерь, и на вышках зажглись прожектора.

Глухой, неведомой тайгою

Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит. Тогда говорит: вернусь в дом мой, откуда я вышел; и, придя, находит его незанятым, чисто выметенным и убранным. Идет, берет с собой семь духов, злейших, чем он сам, и войдя, живут там. И бывает для человека того последнее хуже первого. Вот так же будет и с этим злым родом.

От Матфея, гл. XII, стр.43–45.

Глава 1

В первые дни ноября, когда праздник с размаху, как грузовик в толпу, врезался в скучные будни; когда угрюмые толпы молча напирали на прилавки; когда на главной улице Головного поселка досужие зрители, задрав головы, следили, как рабочие на крыше тянут канат и в такт их крикам, толчками, раскачиваясь и задевая за карнизы Главного управления, огромное усатое лицо медленно поднимается ввысь, — только смотрели они не на лицо, а на тянущих; когда везде, в центре и на дальних окраинах до последней подкомандировки, сквозь спешку и беготню, как никогда, чувствовалось единое биение обнимавшей всех высшей, всеобщей и согласной жизни, — в один из этих дней бухгалтерша Анна Николаевна принимала из управления предпраздничные телефонограммы. Она сидела одна в кабинете начальника, выложив на стол полные груди, прижимала к уху трубку, а другой рукой торопливо строчила текст.

Был одиннадцатый час утра. Закончив прием, она вышла с книгой в коридор. Рабочий день был в разгаре. В бухгалтерии безостановочно щелкали счеты, из комнаты плановиков короткими очередями вел стрельбу арифмометр, и было видно, как сизый дым тянется полосами из приоткрытых дверей. Тут близость праздничной годовщины словно бы не ощущалась. Анна прошла до конца коридора, где находилась дверь, единственная во всей конторе обитая дерматином. За дверью была другая дверь. Она бестрепетно дернула за ручку.

Без страха вошла она в эту келью, окруженную мрачной и загадочной славой. Хозяин сидел за столом один, у него было худое мальчишеское лицо, острые, как у крысы, глаза. Хозяин читал бумаги. Подняв голову, он усмехнулся ей железной улыбкой; тотчас его взгляд соскользнул вниз и приклеился к ее соскам.

Анька инстинктивно выпятила грудь; в следующую минуту уполномоченный принял из рук ее книгу телефонограмм, Анька облокотилась рядом — читать вместе; при этом грудь ее выдавилась в вырез платья, и стала видна ложбина. Как-то сама собой рука уполномоченного протянулась обнять Аньку, потом передумала и пришлепнула ее сзади. Анька хлопнула его по руке. В течение всей этой сцены блестящие, как из серебра, сапоги уполномоченного непрерывно, не останавливаясь ни на минуту, играли под столом.

Чтение было окончено. Она вышла из кабинета и горделиво, как на блюде, понесла по коридору свое маленькое пышное тело.

Из управления был спущен план мероприятий и особо, под грифом "секретно", инструкция по усилению режима в праздничные дни. Но и без инструкций все было известно заранее, повторяясь во всех мелочах из года в год; выполнение же символических мероприятий было подобно коллективному рефлексу, который ни от кого не требовал никаких размышлений. Все шло само собой. Поселок украсился флагами, и снова, как в прошлом и позапрошлом году, над крыльцом казармы воздвигся поясной портрет в еловом обрамлении, написанный много лет назад и лишь подновляемый от случая к случаю, как будто тот, кого он изображал, был вовсе неподвластен бегу времени. В магазин привезли бочку пива, там с утра стояла очередь. В клубе, в махорочных облаках, всем скопом зеленых бушлатов было отсижено торжественное собрание.

Тут прослушали в обалделом молчании доклад капитана. Когда дождались положенных здравниц, дружно грохнули аплодисменты, после чего порядок нарушился: все зевали и блаженно потягивались, солдаты цыкали слюной, перепрыгивали через скамейки, слышался дружный хохот играющих в тычок, в носы и в микитку. С трибуны махал руками начальник культурно-воспитательной части. Скоро все скамьи и табуретки были сдвинуты в сторону, и там, где гремел проспиртованный бас капитана, там теперь зашипели и разлились вдруг на весь клуб родные и довоенные "Брызги шампанского".

С крыльца вошли тетки из ближней деревни, они давно уже дожидались там — мягколицые, большеглазые, в белых платочках, не девки уже, но и не старухи, — переговаривались певучими голосами, робко выстроились у дверей. Парни в бушлатах — от многих веяло