Каждый контакт между мирами живых и мертвых был в высшей степени прозаичен. Коммунальные услуги! Получить их было не легче, чем всегда, несмотря на то, что в каждой конторе обычно работал кто-то из мертвецов. Повседневная жизнь была по-настоящему трудна для меня с моим теперешним тонким телом. Границы жизни и смерти были так же условны, запутанны и неопределенны, как границы самого Далстона. Живые по глупости утешаются тем, что хотя бы после смерти вещи будут четко обозначены, — как если бы смерть была барьером, стеной или границей. Но я обнаружила, что смерть гораздо лукавее. Ее границы так же размыты, как граница зрительного поля. Теперь понятно, почему общение спиритов с потусторонним миром всегда до смешного банально. Если бы кому — нибудь из живых пришло в голову вызвать меня стуком по столу, я первым делом попросила бы чашку чаю.

Престарелый ловелас Баскин дал мне работу, потому что я нагло заявила, что возьму на двадцать процентов меньше, чем любая вертихвостка, готовая с ним флиртовать. По правде говоря, меня наняла миссис Баскин — чудовище с мелкой завивкой, — которая время от времени приходит приводить в порядок счета. Так всегда бывает. Так что от «Баскинз паблик рилейшнз» шекелей набегало немного.

Я потратила целую вечность, чтобы придать подвалу вид, который меня устраивал. Звать маляров, чтобы красить и отделывать комнату, не имело никакого смысла. На собраниях Персонально мертвых мне любезно объяснили, что мертвые ремесленники совершенно ненадежны. А ведь теперь я избавилась от артрита, бронхита и гингивита — от всего, что могло бы помешать мне сделать ремонт самой. На блошином рынке в конце Спарта-террас я купила черные слаксы и мужскую белую рубашку. Завязав концы рубахи под сиськами, я полезла на мебель, чтобы ляпать на потолок краску и размазывать ее. Жиры толпились вокруг, хихикая над моими потугами.

— Посмотри-ка на ее белое брюхо! Хи-хи, когда она тянет руки вверх, оно висит, как мешок… Хи-хи, старая толстуха. Толстая старуха, старая толстуха…

И так далее. За несколько долгих дней это могло бы свести меня с ума, но не свело. В сне я теперь не нуждалась, но по отдыху скучала. Черт, если бы я только знала, что жизнь после смерти окажется безостановочной суетой, я бы в свое время подольше валялась в постели, обложившись бутылками с горячей водой и пила бы галлонами чертов горячий шоколад. Вот он, результат моей хреновой диеты — я, навеки грушевидная, в окружении слепых рыхлых теток, воплощающих мое собственное тщеславие. Ну да, у меня есть Лити.

Я остановилась на имени Лити для моего литопедиона, поскольку не могла придумать ничего другого. Звать его Гэсом-младшим не казалось — как бы это выразиться — уместным. Кроме того, о прошлом я думала в последнюю очередь, столько всего предстояло сделать, столько работы было впереди. Лити был трудным, не по летам развитым малышом, но, несмотря на проворные ножки и знакомство с поп-мелодиями семидесятых, не имел ни малейшего понятия о жизни; поэтому я занялась воспитанием своего нерожденного трупика — младенца.

Я одевала Лити в дешевое кукольное платье для Барби и Кена и брала с собой в «Баскинз паблик рилейшнз». Он достаточно соображал, чтобы сидеть и помалкивать, когда ему велят. «Какая странная кукла», — сказала как-то миссис Баскин, а толстая краснощекая секретарша Глория однажды призналась, что Лити кажется ей противным. Тем не менее с удобного местечка на моем письменном столе, опираясь на пластмассовую компьютерную пирамиду Хеопса, Лити сумел получить представление о производстве бумаги для поделок в конце 80-х.

Признаюсь, я разговаривала с Лити на том же детском языке, на котором в свое время говорила с Наташей, пересыпая каждое предложение всякими «нуу — нуу», «гуу-гуу» и другими прилипчивыми словечками. Лити стал моей крошечной игрушкой, и вскоре меня даже развлекали его представления, когда он кружился по подвалу, распевая:

Пляса-а-ли мы и пе-е-ли мы

Под со-о-лнцем лета и зимы.

В его морщинистом почти-личике или в блестящих черных глазках-бусинках я не видела никакого сходства ни с собой, ни с Гэсом. Не думаю, что в мире живых можно найти что-то похожее на литопедиона, за исключением, быть может, этого придурка, спилберговского инопланетянина. Но даже у него большие голубые глаза. Огромные голубые глаза — такие могли появиться только в воображении еврейского мальчика, которому до смерти хочется крутить романы с блондинками-шиксами. «Инопланетянин как шикса — дискуссия». Неплохая тема для какой-нибудь курсовой работы, которую впору задать самому литопедиону.

Поверьте мне, Далстон ничуть не хуже любого живого пригорода Лондона годился для того, чтобы притравливать борзых моего презрения. Кто бы мог подумать — англичане среднего класса и после смерти оставались такими же напыщенными идиотами, как при жизни. Они продолжали возводить ступенчатые барочные здания классовой принадлежности, громоздя один на другой едва различимые оттенки произношения, манер и образования. Мертвецы делились на культурных и некультурных, староумерших и новоумерших, на соль земли и отбросы. С мрачной неизбежностью оказывалось, что социальная принадлежность следовала за тобой повсюду — твой смертный грант был индексирован. Мало того, несмотря на свое хваленое пренебрежение к вульгарной известности, английские мертвецы обожали покойных знаменитостей, объявляя всем и каждому о своем знакомстве с таким-то и таким-то — желательно еще при жизни рассказчика.

Большинство известных мертвецов уже давно покинули Далстон — и это тоже заставляло думать, что здесь просто отстойник для новоумерших, что мы будем жить здесь, пока нас не переселят в более удобные места. Ну а пока абсолютно все считали своим долгом сообщить мне, что, разумеется, они знакомы с графиней Тересой Любинской. Рассказать, какой она была цветущей, несмотря на свои страшные раны, как она попала в Далстон прямиком на метро после того, как ее закололи, и поняла, что мертва, только когда назойливый контролер на Кингз-Кросс спросил у нее билет, и ее поразило, что она пересела на другую линию безо всякой на то причины. Дерьмо собачье. Типично для английских мертвецов: единственные жертвы Холокоста, которые они признают, это долбан ые польские аристократы, убитые в долбаном Лондоне. Совершенно в их духе.

Они общались, Боже, да еще как. Устраивали вечеринки, на которых окунали губы в ликер, а потом выблевывали его в герани, снимали с деревянных шпажек канапе только для того, чтобы потом выплюнуть в ведра. Да, вечеринки с выпивкой у этих английских мертвецов бывали событием. Они жевали пирожки с заварным кремом — это легко.

Стояло долгое, жаркое лето для тех, кто должен был работать, и, откровенно говоря, это не мне пришла в голову идея проводить вечера на террасах, жуя пирожки с заварным кремом, чавкая салатами и затем извергая их в пластиковые ведра. На самом деле, ведра не всегда были пластиковыми, мертвецы-модники предпочитали ведра из оцинкованной стали. Они выглядели красивее, в них было легче попасть, хотя звук был слишком громкий. А миссис Сет всегда с готовностью защищала ведра, жевание и выплевывание. «Надо дать людям возможность делать то, что им хочется, миссис Блум, — говорила она, — а эти мертвецы хотят вести себя как живые, это можно понять».