Мы не станем долго рассуждать о требованиях озадаченности и весомости, так как засилье модернизма было настолько всеобъемлющим, что мы полагали, будто их вполне описывает политэкономия, тогда как она едва о них упоминала (153). Удивительный парадокс движения, у которого не хватало слов для разговора о своих глубинных взаимосвязях, и еще меньше, чем у какого бы то ни было другого коллектива – о связях между людьми и благами! Старая версия экономики, состоявшая из предметов купли-продажи и простых рациональных субъектов, ослепляла нас и не позволяла оценить всю глубину и сложность отношений между людьми и нелюдьми́, постоянно исследуемых торговцами, промышленниками, ремесленниками, создателями инноваций, предпринимателями, потребителями. Этому огромному миру, общему для древности и модерна, требуется совершенно иная антропология, чтобы начать осмыслять себя иначе, чем через суррогаты экономики (154). Цель настоящей книги заключается не в этом. Попробуем оценить, как столкновение субъектов и объектов изменяет артикуляцию пропозиций. Никто не может быстрее обнаружить невидимые элементы и приобщить их к коллективу (№ 1), чем те, кто падок на возможные соединения людей и нелюдéй и кто может перераспределить привязанности и аффекты, влечение и отвращение, новые сочетания людей и нелюдéй, неизвестные до сих пор. Высвобождая данную компетенцию, мы еще более тесным образом связываем судьбу людей и нелюдéй, обладателей и того, чем они обладают. Индивиды станут теснее привязанными к благам, а блага – к индивидам.

Способность экономики соответствовать требованиям весомости и консультации (№ 2) еще удивительнее: открывая в каждом новом соединении свойственную ему заинтересованность, назначая членов жюри, способных выносить о ней суждение, будь то потребитель, специалист, эксперт, любитель, дегустатор или же исследователь, предмет исследования, товар-не-принятый-заказчиком, спекулянт. После всевозможных рассуждений интересы будут артикулированы. Если мы говорим о том, чтобы «дать свободу производительным силам», тогда нужно предоставить верхней палате свободу действий, необходимую для того, чтобы артикулировать заинтересованность. При Старом порядке, как и при новом, экономика вкратце описывает соединения, но смысл этого выражения меняется: если раньше краткое изложение заменяло все первичные качества, то теперь оно присовокупляется. При Старом порядке мы могли избавиться от всего, что не включалось в расчеты, тогда как при новом мы сохраняем в памяти все, что рискуем забыть, и теряем всякую надежду на то, чтобы рассчитаться по долгам (155). Еще скорее, чем в результате действий ученых и политиков, пропозиции смогут обрести право голоса. Перемещая свои разметочные устройства, экономика делает коллектив подлежащим описанию.

Напомним еще раз цель нашего исследования: перечисляя подарки, оставленные в каждой коробке разными феями, мы начнем по-новому понимать их функции, которые не сводятся к гибридным формам наук, политики, администрирования и нравственности. Если они пока производят впечатление наспех найденного компромисса, то только потому, что мы можем лишь постепенно распутывать хитросплетения, появившиеся в результате длительного разделения между различными гильдиями. Позднее, во втором разделе, мы обнаружим функции коллектива для самих себя, в виде вполне классических и упорядоченных ветвей исполнительной, законодательной или судебной властей. Перейдем теперь к четвертой из профессий, которую мы решили осмыслить по-новому, а именно к профессии моралиста.

Как мы убедились в третьей главе, старое разделение фактов и ценностей обязывало моралистов искать спасения в принципах, ограничивать себя формальными процедурами или же тщетно изображать уверенность, которую, как казалось, придавал им натурализм (156). Оторванные от непосредственных фактов, они не приносили никакой пользы: как только они вернутся, если можно так выразиться, на проторенную дорогу и будут обязаны заниматься выполнением общих задач, их таланты снова будут востребованы. Мы можем определить мораль как неопределенность относительно правильного соотношения целей и средств, развивая знаменитое определение Канта об обязательстве «не рассматривать людей исключительно как средство, а всегда – как цель». При условии, что мы также будем прислушиваться к нелю́дям, чего как раз пыталось избежать кантианство, совершая типично модернистскую ошибку (157). Экологические кризисы в нашей интерпретации представляют собой всеобщее восстание средств: больше ни одно существо – будь то кит, река, климат, дождевой червь, дерево, бык, корова, свинья – не согласится, чтобы его «рассматривали исключительно как средство, а не как цель». Нет никакого распространения человеческой морали на мир природы, никакой нелепой проекции права на «грубые и простые существа», никакого принятия в расчет права объектов «на самих себя», есть лишь последствия исчезновения понятия внешней природы: у нас больше нет места, где могли бы быть размещены обычные средства для достижения определенных целей, установленных раз и навсегда вне каких бы то ни было процедур. Инанимизм• исчез вместе с унанимизмом старой политики природы (158). Моралисты могут внести свой вклад в становление гражданских добродетелей не потому, что они знают, что нужно и что не нужно делать, а исключительно потому, что им известно, что все, что должно было быть сделано хорошо, будет сделано плохо, так что к этому придется вернуться. «Никто не знает, на что способна окружающая среда», «никто не знает, что за ассоциации определяют человечность», «никто не может себе позволить раз и навсегда привести в порядок цели и средства и без всякого обсуждения разделить царство необходимости и царство свободы»: благодаря моралистам подобная обеспокоенность станет частью коллективных процедур.

Требование не рассматривать ни одно существо исключительно как средство, которое проявляется в выражениях «возобновляемые ресурсы» или «долговременное развитие», так и в жалости или простом уважении, внесет существенный вклад в выполнение условий озадаченности (№ 1), учреждения (№ 2) и тотализации коллектива (№ 6), поскольку, парадоксальным образом, сделает их куда менее выполнимыми без соответствующей дискуссии.

Вторая же палата по определению сможет выполнять свои обязанности только при условии, что будет рассматривать определенные существа исключительно как средства относительно других существ, которым она отводит роль высших целей (№ 4). Никакая расстановка в порядке значимости невозможна без подобной разгрузки. Ученые, политики и экономисты, хотя и по разным причинам, также одержимы изоляцией коллектива и тем самым совершают тяжкий грех по мнению моралистов, желающих наделить все отвергнутые существа правом на апелляцию, которым они могут воспользоваться в тот момент, когда во имя выполнения требования закрытия дискуссии они будут отторгнуты коллективом из-за своей (временной) незначительности. Напомним о восьми тысячах жертв на дорогах Франции, использованных исключительно как средство ради автомобиля, возведенного в ранг Высшего Блага. Благодаря этике все враги, изгои и оппозиционеры не будут раз и навсегда подвергнуты экстернализации, а смогут снова влиться в коллектив в качестве друзей, полноправных членов и потенциальных союзников.