При Старом порядке экономисты подавляли коллектив, определяя его как естественную и саморегулирующуюся инфраструктуру, подчиненную непреложным законам, которые могли определять ценности путем простых расчетов. Все меняется в тот момент, когда экономическая дисциплина [economics] освобождается от обязательств отражать экономику как вещественность [economy]. «После ста лет слепой погони за “улучшениями” человек принялся восстанавливать свое “жилище”» (149). Экономисты или, точнее, экономизаторы могут внести свой решающий вклад в сценаризацию общего мира (№ 6), так как теперь они способны подчеркнуть различие между внутренним пространством коллектива и внешней средой. Если мы будем говорить об экономике как об особой среде, сводя политику к [кромвелевскому] охвостью, то это не решит наших проблем: предоставить коллективу модель, которая будет четко различать то, что принимается в расчет (интернализируется), и то, что отбрасывается вовне (экстернализируется), позволит драматизировать и театрализовать бухгалтерию коллектива в определенный момент исследования общего мира. Как только Homo economicus становился краеугольным камнем универсальной антропологии, работа по построению общего мира немедленно прекращалась. Но как только мы при помощи термина «глобальная экономика» обозначаем некоторый промежуточный вариант, который позволяет ему принять или отвергнуть тот или иной перечень существ, экономическая дисциплина приобретает, подобно прочим социальным наукам, важнейшее значение: она представляет демос самому себе. Ни ученые, ни политики не могут настолько драматизировать вопрос. Упрощенчество, в котором столь часто упрекают экономику, становится ее наиболее очевидным достоинством. Только она может произвести моделизацию общего мира. Полагая, что они обнаружили саморегулирование, защитники естественного равновесия допустили небольшую ошибку с префиксом «само». Да, экономическая дисциплина является саморефлексирующей, но она не отсылают ни к какому феномену саморегуляции: она всего лишь позволяет «сообществу» [public] смотреть на себя, рассуждать о себе самом, выстраивать само себя в качестве сообщества.

Можно сказать, что экономисты будут не особенно полезны для поддержки разделения властей (№ 5), поскольку они в наибольшей степени способствовали тому, чтобы мы принимали его за неприемлемое различие фактов и ценностей. Но это означало бы проигнорировать, до какой степени компетенции экономики могут измениться после того, как установлено различие между экономизацией и тем, что экономизируется, между требованиями нижней и верхней палат. Как только мы проясняем работу по документации, инструментовке, форматированию, которую бухгалтеры, статистики, специалисты по эконометрии, теоретики выполняют каждый день, мы поймем, что умножение связей людей и нелюдéй никак не зависит от того, что об этом говорит экономика. Это хорошо известно здравому смыслу, который охотно подтрунивает над слабостями экономистов и их неспособностью предсказать будущее какого-нибудь крошечного гаджета, не говоря уже о наступлении кризисов. Но и здесь слабость превращается в силу: никто не может перепутать неизбежную работу по переводу и сведению соединений людей и нелюдéй к расчетам на бумаге с тем, что реально происходит в головах этих людей и в соотношении сил между благами. Экономисты со всеми своими недостатками выполняют важнейшую работу, обеспечивая исследование верхней палаты о различных связях и защищая его от неизбежных ограничений со стороны нижней палаты. Именно ограничивая эти соединения в нарочито неправдоподобной форме расчетов, экономист лучше всех прочих профессий обеспечивает разделение задач принятия в расчет и упорядочения. Никто больше не спутает общий мир с листом бумаги!

Если мы сможем оценить огромную сложность задач иерархии и учреждения, то мы без труда поймем принципиальную важность вклада экономистов, потому что они дадут общий язык разнородному сочетанию существ, которое должно сформировать иерархию (№ 3). Никто не сможет создать упорядоченное отношение между черными дырами, реками, трансгенной соей, земледельцами, климатом, человеческими эмбрионами, очеловеченными свиньями. Благодаря экономическим расчетам, все эти существа становятся совместимыми. Если мы на секунду представим, что эти расчеты устанавливают их подлинную ценность, наподобие того, как при Старом порядке первичные качества• использовались для определения абсолютной ценности вещей, то мы, разумеется, ошибемся. Но при наличии новой Конституции никто больше не допустит подобной ошибки, потому что разница между вещами произведенными, купленными, оцененными, употребленными, выброшенными и хрупкой поверхностью, на которой производятся расчеты, оказывается вполне зримой. В этом случае сила экономики также происходит от ее слабости (150). Вместо того чтобы защищать ее достоинства, как в XVIII и XIX веках, изобретая метафизику, антропологию и психологию, предназначенные исключительно для обслуживания ее утопии, в XXI веке мы могли бы признать за расчетными книгами экономистов уникальную способность наделять единым языком тех, чья задача состоит в поиске лучшего из общих миров (151).

Сколько было жалоб на бессердечность экономизаторов, сводивших неисчерпаемую вселенную человеческих отношений к холодному расчету и выгоде! Мы осуждаем их за порок, которому они никогда не смогут предаться. Блага поддаются экономизации не больше, чем люди. Однако она позволяет придать предварительной версии общего мира (№ 4) характер, поддающийся обоснованию при помощи расчетов. Моделизация отношений в виде расчетов позволяет нам увидеть последствия, которые не может предсказать ни один другой метод, и тем самым окончить дискуссию при помощи весомых доводов. Документируя совокупность сделок в виде статистических таблиц, экономических теорий, прогнозов относительно возможных спекуляций, мы можем добавить к категоричности политических решений и консенсусу решений ученых очевидность bottom line [20]. Если мы хотим основательно обустроить общий мир, то это довольно неожиданный результат: правовое государство расширяется за счет экономизации. При условии, что мы правильно оценим преимущества, которые нам дает совместная работа различных профессий при осуществлении одних и тех же функций: в отрыве от политиков, ученых и моралистов расчеты исключают иную форму дискуссии и самостоятельно оценивают воздействие внешних факторов. Однако в сочетании с компетенциями ученых по установлению причинных связей, талантом политиков находить врагов и способностью моралистов «вновь принимать» исключенных (см. ниже) это умение рассчитывать становится разумным способом уточнить свои предпочтения, предлагая словарь, который будет соответствовать как требованию публичности, так и требованию закрытия дискуссии.

Об экономике часто с уважением говорят, одновременно осуждая ее, что она является «зловещей наукой» (a dismal science), потому что она вводит жестокую необходимость мальтузианской природы и разбивает мечты об изобилии и братстве. Расставшись с мечтой о полной гегемонии, экономика осуществляет медленную институционализацию коллектива, постепенный и болезненный переход от разрозненных пропозиций, как людей, так и нелюдéй, к последовательным, но временным расчетам оптимального деления общего мира. Этот расчет теперь превращается в составление таблиц несколькими тысячами специалистов, несколькими десятками тысяч статистиков, несколькими сотнями тысяч бухгалтеров (152). Экономика перестает быть политической: она больше не навязывает чудовищные решения во имя железных законов, исключенных из истории, антропологии и общественной жизни: она скромно участвует в постепенном форматировании проблем, перенося на бумагу операции, с которыми не справилась бы ни одна другая дисциплина. Представляющая опасность в качестве инфраструктуры, экономика снова становится незаменимой как документация и принцип расчета, как производный продукт бумажного следа, как моделизация.