Когда Роберта Митчема спросили, какого он мнения о себе как о кинозвезде, он ответил: «Никакого. В особенности когда подумаю, что и Рин Тин Тин[59]тоже звезда». Если спросить писателя сегодня, что он думает о себе как о писателе, тот, возможно, ответит: «Ничего. Особенно если подумаю, что, если б Рин Тин Тин был жив и сегодня, его мемуары стали бы бестселлером».

Подобно многим другим видам человеческой деятельности, литература утратила свою былую исключительность. Это произошло незаметно, и тому есть множество причин. Скажем, институты национальных литератур, создавшие целую сеть защитных средств: факультеты университетов, академии, школы, литературные исследования, институты, архивы — постепенно увяли или же утратили свою значимость. Писатели — кто раньше, кто позже, — с удовлетворением восприняли исчезновение всяческих установочных ограничений (политических, национальных, религиозных, идеологических, традиционных). Перед ними распахнулось широкое поле идеологически нейтрального литературного рынка, и, полные энтузиазма и веры в равные возможности при литературной конкуренции («Пусть победит лучший!»), они приняли этот рынок. Разумеется, они предвидели, что в отсутствие всяких идеологий сам рынок может стать идеологией. «Мир бизнеса, похоже, становится вселенной, эпохой. Рынок — это политика, фирма — это общество, торговый знак — аналог удостоверения личности», — пишет Эрик Барнув[60]в своей книге «Конгломераты и средства массовой информации».

Утратив свою исключительность, литература, как это ни парадоксально, ее и приобрела. Не каждый может стать хирургом, математиком или пианистом, но, как выясняется, каждый может написать и издать книгу, вот почему литературный рынок забит до отказа. Таким образом, литература стала доступным для каждого пропуском в вечность, билетом на поездку по орбите избранных. Вдруг оказалось, что мы живем в таком веке, когда каждый имеет право голоса, и при этом никто никого не слушает.

Тридцать лет тому назад каждый участвовал в рыночной гонке в пределах своей номинации: молодые соревновались с молодыми, маститые — с маститыми. Ныне в изнурительном рыночном марафоне участвуют все и одновременно. Тридцать лет тому назад еще существовала граница между «высокой» и «низкой» литературой, и все были довольны. У высокой литературы были свои поклонники, у тривиальной — свои. Вежливая пожилая леди, Высокая Литература, первой протянула руку тривиальной литературе. Восхищенная популярностью тривиальной литературы, но уверенная в своем незыблемом высоком положении на шкале литературных достоинств, высокая литература принялась заигрывать с тривиальной, что случалось и раньше. Переняв тактику тривиальной, пародируя ее, высокая литература самоуверенно кичилась своим искусством. В то время высокая литература еще была защищена крепкой теорией литературы, процветавшими тогда литературоведческими школами, усердными литературными факультетами университетов, амбициозными рецензентами, пространными исследованиями в толстых журналах, критиками с хорошим вкусом, серьезными и уважаемыми редакторами и независимыми издателями. Сегодня толстые литературные журналы исчезают, серьезные редакторы слишком часто лишаются работы, чтобы оставаться серьезными, литература уже больше не является престижной сферой деятельности, а книги разделились на те, которые «работают», и те, которые «не работают», так как книги — всего лишь предмет производства издательской индустрии. Критика, а также теория и история литературы мутировали в культурные исследования, и нетрудно себе представить, что факультеты университетов вскоре наряду с курсами истории литературы начнут предлагать курсы книжного маркетинга, — уже существуют курсы культурного менеджмента. Термин литература исчезает, все активней замещаясь термином книги.

Мало того, что стерлись границы между высокой и тривиальной литературой. Многие уже перестают понимать смысл этих устаревших терминов. Писатель, стремящийся попасть в категорию так называемой «серьезной» литературы, лишился своей социальной среды; теперь ему нелегко выявить личность, к которой он обращается; ему кажется, что его перестают понимать, и он пытается сделать свой язык более доступным.

Мало того, многие серьезные писатели убеждены, будто мерилом их таланта является способность проникать на рынок. В этом убеждены и читатели. И издатели ревностно подпитывают в тех и других эту уверенность.

Между тем тривиальная литература также мутировала и постепенно стала претендовать на территории, принадлежавшие исключительно высокой литературе. Как прежде высокая литература поигрывала тактикой тривиальной литературы, так теперь тривиальная окружает себя почестями высокой литературы и крадет ее язык. Массовая культура никогда не упустит случая подчеркнуть свою связь с высокой литературой. Сквозь заросшие плющом стены академии тривиальная литература просочилась в университетские программы, смела критиков с хорошим вкусом в элитарную безвестность, уничтожила независимых издателей, заменила непривлекательные журналы и серьезные исследования привлекательной рекламой на обложках и на газетах, приманивает на свою сторону гуру и толкачей. Между тем продукты массовой культуры мутировали, превратившись в «полукультуру», которая «внешне будто и уважает критерии Высокой Культуры, а фактически их размывает и вульгаризирует» (Ричард Сеннет[61]). Больших усилий для этого не потребовалось. Все меньше и меньше становится тех, кто может отличить подлинное от фальшивого. Даже если и найдутся такие, у них не возникнет желания ввязываться в проигрышную борьбу. Если желание и возникнет, то вряд ли знатоки отвоюют себе у средств массовой информации место для самовыражения, потому что это место зарезервировано для книг, которые «работают» или, по крайней мере, «должны работать». Кроме того, само различие между «подлинным» и «фальшивым» в интеллектуальном смысле уже давно неинтересно. Как и устаревшие критерии эстетических достоинств. В самом деле, что такое эстетические достоинства? Все зависит от того, кто или что их определяет. «Деньги создают вкус» — уверенно провозглашает некий лозунг.

Идеологи самоопределения также внесли свою лепту в процесс, в ходе которого западный канон — традиционная система литературно-эстетических ценностей — рухнул, подобно карточному домику. Его монополия сменилась равенством множества различных литературных самовыражений. Женская литература, например, реализовалась в полной мере: открыла путь женским исследованиям, женскому прочтению истории литературы, женской интерпретации традиционных литературных текстов; начала пересмотр литературы и установила право на иной литературный вкус; заново переоценила тривиальную литературу, авторы которой — женщины, создав на рынке сильную группу женщин-читательниц, ее потребителей. Афроамериканская литература также создала свои институты, исследования, критику, читательскую аудиторию, чем обогатила литературный рынок. Сегодня было бы невозможно произнести то, что однажды сказал Сол Беллоу: «Если б среди зулусов объявился Толстой, я, возможно, почитал бы, что они там пишут», — вас тотчас с полным основанием обвинят в культурном шовинизме.