ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Полковник сегодня что-то особенно нервничает. «Я как актер, не выучивший роли». Он сидит, разложив перед собой на столе письма и вырезки из старых газет и открытую, испещренную пометками «Жизнь Александра Гамильтона», недавно опубликованную сыном Гамильтона, Джоном.

— Иногда, Чарли, я жалею, что нет рядом со мной, в моем доме, сына. Сыновняя любовь всегда приносит радость. Естественно, я полагаю, что, каким бы ни уродился мой сын, он писал бы лучше этого субъекта, объединившего в своем стиле многословие отца и запутанность мыслей своего деда Скайлера. Ну да ладно, буду сам себе сыном, с твоей помощью.

Полковник кладет ноги на каминную решетку, закрывает глаза, словно ожидая, когда поднимется занавес и вновь начнется давно разыгранный спектакле.

— Ты опрашивал меня о Гамильтоне. — Я спрашивал его о Ван Бюрене. — Ну что ж, я расскажу тебе несколько эпизодов. — Он откашливается. — Ноябрь…

Полковник на мгновенье приоткрывает глаза, бросает взгляд на газетную вырезку.

— Ноября, двадцать пятого дня, тысяча семьсот восемьдесят третьего года. Я только что приехал в Нью-Йорк из Олбани с женой и дочерью. Американские штаты заключили мир с Англией. Англичане готовились покинуть нашу страну. Генерал Вашингтон собирался совершить триумфальный въезд в город…

Ниже следует запись воспоминаний полковника, но не в том виде, как он мне диктовал, а в окончательном, с учетом поправок, внесенных его собственной рукой.

Воспоминания Аарона Бэрра — I

Примерно в полдень я приехал со своей женой Теодосией в таверну «Кейпс» на Бродвее. На улицах было полно ветеранов, пьяных, но счастливых. Нью-Йорк в те дни не был большим городом, но жители, несмотря на заметную примесь голландской крови, отличались живостью, как и сейчас. В прихожей толпились бывшие офицеры с черно-белыми кокардами и веточками лавра — знаками храбрости и патриотизма. Я почти всех их знал, хотя с женами знаком не был. Особенно хорошо помню генерала Мандуггала, он был заика и от радости совсем уж невнятно лопотал по-шотландски.

Теодосия пряталась за меня, стесняясь чужих. Но вот Элизабет Гамильтон крепко взяла ее за руку, как это умеют делать Скайлеры, и представила нескольким дамам. В юности Элизабет отличалась красотой; пожалуй, только слишком выдавались скулы. Мне говорили, будто Гамильтон рассказывал ей про все свои измены. Если так, у них было о чем поболтать.

Меня приветствовал мой старый друг Трауп; он тоже теперь занимался адвокатской практикой (за две недели в городе у меня скопилось столько дел, что я едва справлялся с ними).

— Великий день! — согласились мы с ним, хотя война закончилась не вчера, уже прошло какое-то время. Сегодняшней церемонией мы были обязаны медлительности сэра Гая Карлтона, английского военачальника в Нью-Йорке. Он все находил предлоги не отправляться восвояси: то погода не позволяла, то корабли нуждались в ремонте, то Его превосходительство плохо себя чувствовал. Но вот, слава богу, все это кончилось.

Пока мы ждали в таверне, солдаты сэра Гая медленно грузились на корабли у причала Бэтери. Наконец-то генерал Вашингтон мог «триумфально» войти в город, который он семь лет назад сдал англичанам и так и не сумел вернуть силой оружия.

В длинный зал быстрым шагом вошел Гамильтон, щеки у него пылали. Он тепло поздоровался с Траупом и со мной. Хоть мы соперничали в адвокатуре и каждый стремился быть первым в городе, в те дни мы с ним приятельствовали.

Какой живой, умный, милейший человечек был Гамильтон! Он умел очернить противника во имя высокой морали — настоящий дар! Его коварство поражало не меньше, чем блеск его ума.

— Он на Чатам-стрит, у водокачки, — сказал Гамильтон. Мы поняли, о ком идет речь. — Губернатор Клинтон сопроводит его сюда.

Мы поздравляли друг друга с тем, что славный генерал Вашингтон скоро окажется среди нас. В торжественные минуты людей подстерегает смешное. Я лишь однажды видел императора Наполеона: он поднимался по мраморным ступеням парижского театра с торжественной элегантностью, которую перенял от актера Тальмы. И вдруг, на самом верху лестницы, когда все мы согнулись в низком поклоне, он оглушительно пукнул.

Сегодняшнюю комедию подготовили двое английских солдат. Они потихоньку смазали жиром флагшток на причале Бэтери. И наш знаменосец, карабкаясь по флагштоку, рухнул вместе с флагом на землю, чем глубоко уязвил генерала Вашингтона.

Полковник (а с нынешнего дня генерал) Малколм подошел к нам. Подобно многим старшим офицерам, не побывавшим в бою, этому доброму человеку хотелось говорить лишь о войне. Но молодежь — а мы с Гамильтоном и Траупом считали, что наконец обрели молодость, — говорила лишь о настоящем и будущем.

— Как там ваши богатые и сиятельные друзья? — поддел я Гамильтона. Гамильтон представлял интересы доброй половины богатых тори Нью-Йорка.

— Им тоже тяжело.

— Надеюсь, я смогу быть им полезным. — Трауп нуждался в клиентах.

— Что ж, буду направлять к вам богатых вдовушек. — Пристрастие Гамильтона к богатым и сиятельным, без сомнения, объяснялось его незаконным и низким происхождением.

За пять лет до принятия конституции и создания федерального правительства разделение в нашем правящем классе было уже очевидно. Тори, сопротивлявшимся Революции, пришлось принять новые американские порядки. Но хотя армия англичан уже покинула Бэтери, тори никак не хотели расстаться со своим политическим идеалом — принципом английского правления. Они мечтали о правительстве, в котором привилегии правителей будут так же четко сформулированы, как обязанности подданных. Другими словами, они хотели воссоздать английскую систему правления. Гамильтон так упивался всем английским, что на его месте я бы на всех парусах отправился вслед за сэром Гаем в Англию, занялся бы там политикой и стал премьер-министром. Но Гамильтон решил остаться и бороться не только с вредной идеей демократии, но и с самым хитрым ее защитником — Томасом Джефферсоном, который вскоре стал посланником в Париже: конгресс загнал его туда, поскольку он провалился на посту губернатора Виргинии.

Мы услышали возгласы приветствия и поспешили к окнам. Полубог — нет, бог! — Вашингтон сходил с коня. В толпе махали шляпами. Он снял свою шляпу и сунул ее под мышку. Затем, сопровождаемый губернатором Клинтоном, Его сиятельство вошел в таверну. Между прочим, став президентом, Вашингтон пожелал, чтобы к нему обращались «Ваше сиятельство». Сенат не возражал. Палата представителей возражала и обратила внимание другой палаты на конституцию, по которой глава правительства назывался просто президентом. Договорились до того, что спикер — глупейший мистер Муленберг — намекнул даже, что генералу, возможно, хотелось бы, чтобы его величали «Ваше высочество и сиятельство». Мелкое подхалимство Муленберга не очень польстило величайшему человеку, в мире, который, как