швеей работала. Кроила, только и всего, а не шила. У нее глаза были плохие. И таланта не было. Лучше ты расскажи про своих родителей; если хочешь, конечно.

Наконец мы перешли на личные темы, впервые за семнадцать встреч. Я веду им счет.

— Отец держал бар в Гринич-вилледж. Мама тоже там работала. Он, верно, такой же пьяница, как твоя мать.

— Небось богатые были? — Последовал долгий вздох.

— Нет, но бар был доходный.

— Ну, а братья, сестры?

— Все умерли. Их, кажется, было пять. Я единственный остался.

— Матери твоей небось нелегко приходилось.

— Еще бы. Отца она ненавидела. Чего уж хорошего.

Я рассказал Элен все, или почти все. Она слушала, как ребенок, которому читают книжку. Сколько я себя помню, мать с отцом всегда ссорились. Он — вечно пьяный, грубый. Она — вечно в слезах. Как-то вечером в ноябре он не впустил ее в дом. Гордость не позволила ей идти к соседям, и она провела ночь под навесом во дворе. Кончилось все простудой, жаром, пневмонией, гробом. Я тогда жил в городе, учился в Колумбийском колледже, и только через неделю узнал, что она умерла. Приехал домой, и мы с отцом подрались во дворе. Я избил его до крови. С тех нор в Гриниче моей нош не было.

Рассказывая ей эту историю, я чувствовал себя сильным, талантливым, сказочным королем. И все, в общем-то, было правда, хоть я и умолчал о том, что мой отец чуть не выбил мне глаз ножкой от стула.

— С тех пор ты его не видел? — В ее голосе — я был очень доволен — слышался благоговейный ужас.

— Недавно, на улице. Очень вежливо поговорили.

Убийца, убийца, убийца! В голове моей бьет барабан, когда я думаю о нем, пишу о нем, смотрю на миниатюру моей матери, выполненную Вандерлином на слоновой кости, — красивая женщина, не знавшая счастья.

Рука об руку мы с Элен шли по парку, она обсуждала туалеты.

— Видишь, какой рукав в сборочку? Такой за год не сошьешь! А материя! Французский муар! Ой, гляди-ка! Бельгийское кружево!

Она подробно объясняла мне все о покрое и сообщала цену каждого туалета.

Обходя беседку, мы наткнулись на парочку. Они отпрянули друг от друга. Один был Уильям де ла Туш Клэнси, другой — хорошо сложенный мальчик лет шестнадцати, одетый с потугами на элегантность. Однако грубые большие руки выдавали простолюдина.

— Ну-с! — Клэнси зашипел, как гусак.

Мальчик смутился. Еще бы! Кое-что так стыдно делать, что даже деньга не утешают.

— Ну-с, как поживает ваш друг-радикал мистер Леггет? — Ага, значит, Клэнси меня запомнил.

— Прекрасно. А как ваш друг мистер Эдвин Форрест? — Это была наглость.

— Я вас где-то видел, мисс. — Мальчик смотрел на Элен, но она обратила на него такой невидящий взгляд, что он сделал бы честь любой даме из общества.

— Я работаю у Джозефа Хоукси, мисс. Он друг мадам Таунсенд. Вы, наверное, его знаете.

Элен и бровью не повела.

— Нам пора, — повернулась она ко мне. — Нас ждут друзья.

Но Клэнси хотелось сравнять счет.

— Таунсенд? Таунсенд? Вы имеете в виду Таунсендов, которые живут в Грамерси-парк?

— Нет, мистер Клэнси. Та дама живет на Томас-стрит. — Мальчик, видимо, готовил отпор на тот случай, если Элен вздумает обмолвиться, что он тоже отдается за деньги.

— Боюсь, я никого не знаю в этой интересной части города, если не считать моего старого друга достопочтенного мистера Хоукси, у которого работает Ричард.

— Неполный рабочий день?

Я не удержался и от этого выпада. В свете фонаря я увидел, как лицо мальчика побагровело от ярости.

— Я не расслышал вашего имени… — Клэнси обратился к Элен, но мы уже отошли.

К моему удивлению, Элен расхохоталась:

— Обязательно всем расскажу. Давай возьмем извозчика. Скорей! А я все думала, что-то он странный, этот мистер Хоукси. Теперь все ясно. Хорошенькие же у него подмастерья! Правду мальчик сказал. Я его уже видела. Иной раз остановится и пялится на наш дом. Ну, думаю, денег у него нет или храбрости не хватает войти, а выходит, просто охоты нет! На кой мы ему сдались? Ну и денек! Ты прелесть, Чарли! — Она поцеловала меня в щеку, как сестра.

Я опешил от такой непосредственности. Хоть я и провел много приятных вечеров в заведениях, вроде дома мадам Таунсенд, а все еще наивный простак! Ну и ну, такое мне и в голову не приходило. Я-то воображал, какое грустное будет у нас расставание.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Я прочитал сотни страниц воспоминаний М. Л. Дэвиса об Аароне Бэрре и не почерпнул из них ничего нового. Вот что примерно он сообщает:

«После того как англичане покинули Нью-Йорк, юристов-тори лишили адвокатской практики, и это открыло возможности для юристов-вигов, особенно героев Революции. Но в штате Нью-Йорк действует правило: для того чтоб открыть практику, адвокат должен сперва три года преподавать право. Бэрр заторопился. Он поехал в Олбани, представился трем судьям Верховного суда штата, заставил их сделать для него исключение (особенно помог ему судья Роберт Ейтс), и 19 января 1782 года его зачислили в коллегию адвокатов. Среди его первых клиентов были его старый командир полковник Малколм, де Пейстеры из Олбани и Роберт Ливингстон.

Двенадцатого апреля 1782 года он стал советником юстиции.

Шестого июля 1782 года он обвенчался с Теодосией Прево в Парамусе, в штате Нью-Джерси. Ему было двадцать шесть лет. Ей — тридцать шесть.

21 июня 1783 года в Олбани у них родилась дочь Теодосия. В ноябре, вскоре после того, как английская армия покинула Нью-Йорк, туда переехали Бэрры.

Сначала Бэрры жили у Ферпланка, за два дома до ратуши. Потом они перебрались на угол Мейден-лейн и Нассау-стрит (задний двор там славился виноградом и беседками, а дом — пьянчугой-горничной по имени Ханна). В 1791 году они переехали в дом номер четыре на Бродвее. Для летней резиденции полковник снял особняк в Ричмонд-хилле.

В роли адвоката полковник Бэрр преуспел с самого начала.

Со своим первым партнером Уильямом Т. Брумом он сколотил и стал проматывать свое первое состояние. Адвокатом он был — и остается — безупречным. И все же он презирает собственную профессию. „Закон, — любит он говорить, — есть нечто, смело введенное и ловко поддерживаемое“.

Соперничество Бэрра с Гамильтоном началось уже в те дни. Оно было неизбежно. Оба герои, оба честолюбивы, оба юристы. Считалось, что Гамильтон более глубок, философичен, но и многословен: он губил блестящую защиту, чересчур ее растягивая.

Бэрр был в суде эффектней, находчивей; к тому же Бэрр выделялся среди той плеяды общественных деятелей