В конце недели Мартин рассчитался с мистрис Бигль, которая была довольна его отъездом не больше моего, и выехал из дому. Билл, как Санчо Панса за Дон Кихотом, трусил сзади на осле, который вез еще и поклажу и основательно тормозил продвижение.

— О чем ты мечтаешь, Билли? — спросил Мартин, чтобы развеять дорожную скуку?

— Не знаю, мастер, — равнодушно отозвался Билл. — Хотя нет, знаю. Иметь свой клочок земли и хозяйство. И жениться на хорошей девушке.

— И все?

— А что толку мечтать о том, чего все равно никогда не будет? Ну вот хотел бы я стать лекарем — и что? Этому ведь надо учиться. Долго учиться. Банщики-цирюльники, костоправы учатся восемь лет, потом проходят испытания. Ну а про настоящую медицину, в университете, и говорить нечего. Я умею немного читать и считать, но пишу плохо. А даже если б и хорошо умел?

— Но ты еще совсем молодой. Что мешает тебе поступить учеником к тому же цирюльнику или к аптекарю? Я вот хотел стать художником — и стал.

— А кто будет помогать матери и сестрам? — вздохнул Билл. — Нет, видно, не судьба. Так что и думать об этом не стоит.

Я прожила жизнь Маргарет почти два раза, если не считать коротких обрывков во время беременности, и во второй раз все люди в отражении воспринимались уже как заводные игрушки. Но сейчас те, кого я встретила впервые, казались до странного живыми: Билл, мистрис Бигль, Китти, даже Роберт Стоун. Слушая рассуждения Билла, я забывала о том, что эти слова он сказал уже много-много лет назад, что это всего лишь их эхо. Мне хотелось знать, что случится с ним в будущем, хотя все, что могло, с ним давным-давно уже случилось.

Этот разговор Мартина и Билла о мечтах вызвал у меня какое-то смутное, неопределенное чувство. Мечты-мечты… что-то в этом слове необъяснимо тревожило. Как будто в ясный летний день услышишь издали тихое ворчание и поймешь, что крохотная темная тучка на горизонте предвещает грозу.

Я уже давно ни о чем не мечтала!

Казалось бы, что мне еще делать — только вспоминать и мечтать. Особенно по ночам, когда тело погружалось в механический сон без сновидений. Но нет. Я думала, а не мечтала. Думала о Тони и Мэгги, о Люське с Питером. Пыталась представить, что будет, если я вернусь домой — и если не вернусь. Просчитывала варианты. Строго и рационально.

А ведь когда-то каждый мой день заканчивался прекрасными светлыми мечтами, которые уносили меня в страну снов. Я мечтала о великой любви и волшебных приключениях, о путешествиях и чудесных случайностях. И о прозаических, но все равно приятных вещах: о своей машине, новых платьях, необычной прическе и так далее. Мечтала сказочным образом, по щучьему велению, научиться свободно говорить на других языках, петь, играть на музыкальных инструментах. Все эти мечты были такими яркими, красочными. Куда все делось? Когда я мечтала так в последний раз?

Пожалуй… Да, где-то после знакомства с Тони. А когда перестала? Через месяц или даже раньше, точно не помню. Быть может, потому, что действительность стала ярче любой мечты?

Первый день в дороге прошел более-менее сносно. Заночевав на том же постоялом дворе, где три месяца назад Мартин останавливался с Маргарет и Роджером, путники выехали еще до рассвета. Мартин рассчитывал попасть в Лондон к вечеру, но погода спутала все карты. Не прошло и двух часов, как налетел холодный ветер, хлынул дождь. Дороги моментально раскисли.

Ночь застала их в четырех часах пути от Лондона. Наткнувшись на заброшенную охотничью хижину, они устроились на ночлег. Билл набрал хворосту и пытался развести огонь в очаге, но сырое дерево никак не хотело разгораться. Скинув мокрую одежду, они завернулись в запасные плащи, тоже влажные. Ночной холод пробирал до костей. Всю ночь Мартина то трясло, то бросало в жар, и утром он едва смог сесть на коня.

Я уже не знала, где боль от борьбы тела с разумом, а где ломота от жестокой лихорадки. Дождь не прекращался и на следующий день. Возможно, разумнее было остаться в хижине и снова попытаться развести огонь, сжечь лавки или еще что-нибудь сухое, но Мартин, словно в бреду, торопился добраться до Лондона.

За те несколько месяцев, которые прошли после свадьбы, я не слишком хорошо успела узнать Лондон. А даже если бы и успела, вряд ли бы смогла разобраться в сплетении кривых тесных улочек, — слишком сильно изменился город после Великого пожара[3]. Да и Маргарет в ее придворную бытность нечасто покидала дворец. И все же мне показалось, что мы очутились где-то недалеко от Вестминстера.

— Сюда, — прохрипел Мартин, почти теряя сознание.

Билл соскочил с осла и постучал в ворота небольшого, но явно зажиточного дома. Басовито залаяли собаки. Приоткрылось смотровое окошко.

— Мой господин! — по-немецки ахнуло за воротами старческим голосом.

Дальнейшего я не видела, потому что Мартин все-таки отключился. Его успели подхватить, сняли с коня и понесли в дом. Кстати, это была еще одна вещь, которую я не понимала. Когда тело спало или теряло сознание, я ничего не видела — само собой. Но каким образом слышала, чувствовала запахи и испытывала различные тактильные ощущения?

Мартина принесли в жарко натопленное, душное помещение, раздели и уложили в мягкую кровать под одеяло. Какое блаженство! Если б только еще все не болело так сильно. И окно бы немного приоткрыть — дышать же нечем.

Побежал день за днем. Судя по всему, у Мартина было как минимум воспаление легких, что меня изрядно беспокоило. Нет, я знала, что он не умрет, но вот успеет ли достаточно оправиться до конца октября? Тем более, что лечить его толком, разумеется, не лечили. Обтирали уксусом, настоянным на травах, окуривали каким-то вонючим дымом, пускали кровь. Вот, собственно, и все. Приходил некий важный доктор, судя по тому, как к нему обращались, — настоящий, не банщик-цирюльник. Считал пульс, слушал дыхание, приложив ухо к груди. Бормотал что-то невнятное на латыни. Прописал некое целебное питье, которое Билл пытался вливать Мартину в рот, когда тот ненадолго приходил в себя.

Помимо голосов Билла и доктора, я различала еще два. Старческий, который звучал из-за ворот, принадлежал старшему слуге Киршнеру. Обладателем второго, тоже немолодого и скрипучего, был тот самый барон Гейден, которому Мартин адресовал письмо. Ухаживал за Мартином Билл — обтирал, менял простыни, расчесывал волосы. Проделывал это он так ловко, что я подумала: из этого мальчика действительно получился бы хороший врач. Ну, или медбрат — это уж точно.

Наконец Мартин начал приходить в себя. У него еще держалась высокая температура, он страшно кашлял и большую часть суток спал, но дело потихоньку шло на поправку. Билл как раз поил его куриным бульоном, когда в комнату вошел барон Гейден.

— Вам лучше, мой господин? — спросил он по-немецки с почтительным поклоном.

— Да, Гейден, — прохрипел Мартин и закашлялся. — Давно я здесь?

— Две недели.

— Ничего не помню. Последнее — как мы с Биллом ночевали в какой-то хижине в лесу.