Следующие несколько дней – то же самое: ела, спала, гуляла, что-то покупала. Она изучала улочки, чьи узкие коридоры выводили ее к тяжелой громаде Арены – золотому цилиндру из поставленных друг на друга огромных арок. Она избегала его, сворачивала обратно в улочки. Теперь они вели ее к Квадратному дому[92], суровому кубу в рослых колоннах, такому древнему среди солнечной пустоты, и к его элегантной тени – Квадрату искусств[93], составленному из дивных, тающих в воздухе кубов серебристого металла и серо-зеленого стекла. Она не пошла ни в тот, ни в другой. В книжной лавке купила путеводитель по Ниму, карту города, французский словарь и «В поисках утраченного времени» на французском, в трех томах старого издания «Плеяд». Пруст – такое она назначит себе дело. Она начала читать в послеобеденное затишье и скоро увидела, что многих слов в словаре нет. Она вернулась в лавку и купила самый большой, что там был. Ей не хватало языка, чтобы читать Пруста. На каждой странице обнаруживалось по двадцать-тридцать незнакомых слов. Она по кусочкам складывала мир романа, медленно, словно собирала головоломку, глядя сквозь толстое неровное стекло. Цвета и формы искажены безнадежно, отчетливы лишь границы элементов. Трудность задачи придавала ей упорства. Она как следует выучит французский и тогда ясно увидит Пруста. Если бы это был какой-нибудь простой детектив, он бы ей скоро наскучил. Дело надолго – это хорошо. Она купила блокнот и стала терпеливо пополнять растущий список слов, которые не могла понять у Пруста. Она сидела в обнесенном стеной саду отеля, под кедрами, за кованым чугунным столиком. Пахучая смола капала на страницы «По направлению к Сванну». Комары гудели, как телеграфные провода. Под другим деревом светловолосый мужчина что-то читал и яростно царапал ручкой по бумаге. Он некрасиво дергал пишущей рукой и качал столик.

Она постриглась. Английское волнистое каре превратилось в блестящую облегающую шапочку.

– Я читаю Пруста, – сказала она парикмахеру, молодому мужчине в черном, с римским носом, как у многих нимцев.

– О, это надолго, – заметил тот.

Изучая маленький путеводитель за кофе на площадях Часов и Асса́, Патрисия узнала, что вездесущий прикованный крокодил происходит от монеты времен Августа, найденной в эпоху Возрождения. На ней был отчеканен крокодил, пальма и слова COL NEM, Colonia Nemausis. Тогда решили, что в Ниме жили римские легионеры, которым Август пожаловал эти земли за победу над войском Антония и Клеопатры на Ниле. Франциск Первый увековечил легенду, даровав городу герб с крокодилом. В путеводителе говорилось, что легенда не заслуживает доверия. Сидя подле явно материального, лоснистого бронзового крокодила на площади Часов, Патрисия вдруг увидела Тони, облаченного в тогу, белого на фоне белого света и белой пены фонтана. Они познакомились в студенческом театре, в классическом мирке, где грим, и костюмы из простыней, и шекспировская мелодика, и ясность, и ярость. Он был Лепидом, она сшивала простыни. Потом его повысили до Гектора в «Троянской войны не будет»[94], и она сделала ему алый плащ и троянский шлем с гребнем и обвязывала ремни сандалий вокруг его крепких ног. Студенческий театр – темная, жаркая коробка, населенная зыбкими тенями, слишком малокровными для своих реплик, но все же пламенными. Тяжело было здесь, на площади, где самые камни были – римские камни, вспоминать рампой подсвеченные страсти понарошной деревянной коробки. В те дни они тайком звали друг друга Антоний и Патра. Большой, добрый Тони, через которого Шекспир говорил так отчетливо и властно, и только с ней. Они шептали друг другу:

Они счастливо присвоили то, что многие присваивали до них. Он хотел стать актером – страстно – год или два, а потом внезапно бросил эту затею. Поющие слова и рукотворное зарево темной коробки померкли в многослойном свете обычного дня. Острые перипетии международных переговоров пришли на смену пышной простоте любви, смерти и власти. Но стоило ему назвать ее Патрой – и она улыбалась. Это была и шутка, и что-то большее.

Все эти мысли текли отдельно от нее, как отдельно от мира виделись очертания Гекторовых лат и складки Лепидовой тоги на фоне поредевшего воздуха и текущей воды, позади темного крокодила.

Она худела. Ела и все равно худела. Постояльцы сменялись, а она оставалась в отеле, и продолжал жить там светловолосый мужчина в сине-зеленом пиджаке. Он купил шляпу вроде той, в какой писал себя Ван Гог в дни безумия, в солнцем затопленных полях под Арлем. Такие она видела у бродячих торговцев под стенами Арены – плетеные купола и торчащая по краю солома. Его жесткие льняные кудри нисколько не сминались под шляпой.

Она начала забывать, что когда-то была (и до сих пор оставалась) деловой женщиной. Теперь, когда она жила без цели, в походке ее появилась новая целеустремленность. По-французски она говорила с каждым днем все лучше. Останавливалась почитать местную газету «Миди либр», висевшую на полированных деревянных шестах в отельном салоне. Там в основном писали о корриде. Постепенно до нее дошло, что корриде посвящен и сам отель. В баре висели фотографии Хемингуэя и Пикассо, что останавливались здесь, приезжая полюбоваться ремеслом блестящих кукол с их косичками, позументом, галунами и кокардами. Как-то она заметила, что бар называется «Хемингуэй». В газете попадались и другие описания боев – в них героями были быки. За особенно коварные наскоки им аплодировали стоя и включали арии из «Кармен». Заграничных новостей почти не печатали, только о Северной Африке: взрыв в Алжире, нападение на туристов в Египте. Зато были местные события, школьные концерты, устройство водохранилищ, борьба с загрязнением рек. Она читала все подряд ради языка. Как-то раз она сидела на диване в вечерней полутени и прорабатывала очередной номер. «Еще одно трагическое происшествие на шоссе, ведущем в Юзес. Водитель, двигавшийся с превышением скорости, насмерть сбил пешехода у края виноградника. Тело обнаружил проезжавший мимо велосипедист. Следы указывают на то, что убийца скрылся, не оказав помощи пострадавшему и даже не поинтересовавшись, жив тот или мертв. Это уже третье подобное происшествие в регионе с начала года. Полиция разыскивает…»

Патрисия заплакала. Она представила себе этого безымянного пешехода, убитого, брошенного на обочине, и по лицу ее потекли слезы. Кроме этого, в ней не дрогнул ни единый мускул – она сидела на диване цвета верблюжьей шерсти, респектабельная стареющая дама, слезы капали на газету, и от них черней становился газетный шрифт, зернистые фотографии темных быков, перечень несчастий. Она не могла двинуться. Она ничего не видела. Казалось, слезы никогда не иссякнут, она никогда не поднимется с дивана. Она задушила все звуки: ни вздоха, ни всхлипа, ни шмыганья носом. Только текущая соль.