– Милый, она тебе не может нравиться. Это банальщина.

– Нет. Я понимаю, почему тебе так кажется, но она не банальная. Она просто… простая. Смотришь и вспоминаешь все это… ну… ну вот пляж, и когда весь день ничего не делаешь, и день тянется, и такая тоска, и простор вокруг, и свобода – в общем, как в детстве.

– В общем, банальщина.

– Ну посмотри, Пат. Это прекрасный, законченный образ. Образ важного чего-то. И цвета хорошие: природа блеклая, а человеческие вещи все яркие…

– Банальщина немыслимая! – Патрисия сама не знала, почему так злится. Пообедали хорошо. Она даже втайне могла представить, как бы выглядела для нее эта картина, эта коробка с воспоминанием, если бы она ей нравилась. Тони и безвестный художник оба что-то почувствовали в ответ на этот шаблонный вид и отозвались созвучно. А она – нет, или если почувствовала, то следом возникло отторжение.

– Она мне нравится, – сказал Тони. – Я ее куплю. Можно повесить в моем кабинете, помнишь, там у окна есть место.

– Это бессмысленная трата денег. Она тебе через два дня надоест. И я не хочу, чтобы в доме это висело. Посмотри на цвета – они же чудовищно предсказуемые!

– Ну не будь снобкой! В том и суть, что чудовищно предсказуемые. Грустные попытки английских художников оживить грустный английский пейзаж.

– И совершенно не обязательно все должно быть грустным: ни пейзаж, ни попытки, ни цвета! Это штамп!

– Штамп иногда берет за душу.

– Я ее не хочу.

– А я хочу.

– Ну что ж, запретить тебе я не могу.

И она пошла прочь мимо зеленого лабиринта, мимо отплывающего галеона, мимо охоты в разгаре. Она была расстроена: хорошее воскресенье могло погибнуть из-за дурного вкуса Тони. Она обернулась сказать ему, что это в общем не важно и он, конечно, может, если хочет, купить картину. Но в комнатке на верхнем этаже она была уже одна. Тяжелые шаги мужа винтом удалялись вниз. Она решила, что потом все загладит. Сейчас не нужно, потом. Она повернулась к картинам. Овца в зарослях вереска, ветер ерошит ей шерсть; огромный черный бык, яростно глядящий с холста; хрупкий букетик ворсянок. Потом все это к ней вернется без гипноза.

Прошло, наверное, полчаса, прежде чем она двинулась вниз. Она была в босоножках на высоком каблуке и очень осторожно шла по витой лестнице, придерживаясь за перила. Внизу был какой-то шум – двери, голоса. Слов было не разобрать, но слышалась тревога. Чем-то глухо стукали, торопливо ходили. На улице провыла сирена. Патрисия опасливо обогнула последний поворот. Внизу у самой лестницы тесно сгрудились люди, спинами загородив что-то лежащее на полу. Мужчина в зеленом свитере поднялся с колен, снимая стетоскоп.

– Умер, – сказал он. – Увы. Мгновенная смерть. Думаю, обширный инфаркт. Безнадежно… Увы.

На улице стояла «скорая», от нее несли носилки. Люди расступились, и Патрисия увидела Тони. Он лежал навзничь на ковре под картиной, изображающей сход лавины. Его красное лицо стало цвета слоновой кости. Врач закрыл ему глаза, но покоя в его чертах не было. Куртка и рубашка были расстегнуты, пружинками торчали седые волосы на груди. Ботинки смотрели носками врозь. Патрисия стояла у перил. Вошли санитары с носилками. Люди опять сгрудились, и она быстро скользнула мимо, в дверь и на улицу. Она шла быстро, быстро, с высоко поднятой головой. Остановилась на краю тротуара на текущей машинами Нью-Оксфорд-стрит. Проехало такси с желтым огоньком в черном фонарике на крыше. Она замахала рукой, машина остановилась, она села. Назвала свой домашний адрес (Уимблдон). Водитель сказал что-то, она не расслышала. Она сидела, стиснув кулаки и придавив ими сумочку. Все было быстро.

Дома она походила внизу по комнатам в майском свете, потом поднялась наверх и сложила небольшой чемодан. Она была женщина дельная и собиралась как в деловую поездку – ночная рубашка, чековые книжки, обычный набор лекарств, немнущиеся брюки и свободные блузы, тапочки. Все для мытья, косметика, ноутбук, мобильный телефон. Универсальный переходник. Паспорт. Потом оглядела свою спальню – их с Тони спальню – и вышла. Вызвала такси и оглядела гостиную. Ей улыбнулось несколько фотографий: Тони в теннисной форме, дети двадцать лет назад. Она положила их вниз изображением. Зазвонил телефон. Она не ответила, и через какое-то время он перестал. Потом зазвонил снова. Подъехало такси. Она вышла, оставив телефон звонить. В такси сообразила, что нужно было сменить обувь, и чуть не разрыдалась. Велела таксисту ехать на вокзал Ватерлоо. На вокзале прошла к международному терминалу, возможно путая следы, и купила билет до Парижа. Все просто, поезд через полчаса. В потоке людей поднялась на платформу со своим чемоданчиком и наверху эскалатора еле сдержала слезы: в окне поезда смутно отразился памятно-яркий желтый костюм.

Она нашла в кармашке чемодана темные очки, надела и откинулась, глядя на поля и живые изгороди. Она отказалась от еды, отказалась от газет. Она заснула. Проснулась в темном тоннеле, в мотающемся вагоне и несколько секунд не знала, кто она и где, только знала, что что-то случилось. Потом забеспокоилась из-за денег. Как остаться невидимой? Деньги у нее были, она была основательницей и управляющим директором сети магазинов «Анадиомена» (все для ванной комнаты). Но как снимать деньги со счета там, куда она едет, и не дать проследить свой путь? Она и раньше о таком думала. Исчезнуть без следа – эта идея дразнила ее все счастливые годы замужества и работы. Мысль о том, что можно исчезнуть, что ее не держат неотторжимо ни работа, ни семья, была одним из условий, позволявших ей получать удовольствие от того и другого.

Сейчас она не думала о том, кто именно захочет разыскать ее. У нее была дочь Меган и сын Бенджамин, Бен, Бенджи, оба взрослые и семейные, но не они виделись ей в роли преследователей.

Она не знала, куда едет.

Стали разносить шампанское в широких низких бокальчиках, и на этот раз она не отказалась. Это было легкомысленно и приятно – не знать, куда едешь. Ведь можно поехать куда угодно, просто куда угодно. Многим ли выпадало такое? Поезд вышел из тоннеля.

Она оплатила билет до Парижа, но вышла в Лилле. Купила билет в Ниццу и села в скоростной поезд, идущий на юг. Наступил вечер. Лилльский вокзал погружался в сумерки. Она вспоминала, как представлялся ей этот побег в разные годы. Вот мечта юной невесты: она одна на вздымающейся палубе парохода, идущего через Ла-Манш. Тут есть и след за кормой, и брызги, и стонущие чайки, и бездны, разверзающиеся в соленых водах, под которыми она сегодняшняя пронеслась в ярко освещенном вагоне, в своих темных очках. А вот мечта преуспевающей женщины: задранным носом самолет пронзает белую пену облаков и вырывается в чистую солнечную синеву. Равнины комковатого творога и серебристое урчание. Куда-нибудь, в самый конец концов. Хоть куда – никуда – куда-то.

Поезд был прозаичен, но быстр. Мимо швырком пролетали темнеющие поля, просвистывали нечитаемые указатели, небо из бирюзы перешло в прусскую синь, в индиго, в черный с фонарной рыжиной. Она заснула. Был какой-то сон, и, проснувшись, она знала: снилось что-то, что нужно забыть. Мысль заметалась в тошной тоске, но уже через секунду она с тревогой вспомнила про кредитки: не попытаются ли они проследить кредитки, и если да, то смогут или нет? Мир стал маленьким, и это хорошо, можно легко перемещаться. Но теперь все связано одно с другим, и это плохо.