— Но у нас не так плохо получилось, — сказал Рональд.

— А с чем ты сравниваешь, когда говоришь, что получилось не так плохо? Почему же тогда мы вынуждены выдумывать Эдем, почему живем в постоянной тоске по потерянному раю, создаем утопии, планируем будущее?

Если бы червяк мог думать, ему, наверное, тоже казалось бы, что у него все не так уж плохо. Человек хватается за науку, как за якорь спасения, хотя никто толком не знает, что это такое. Разум, через речь, выстраивает здание наших представлений, которое нас устраивает, такое прекрасное и ритмически организованное, как картины эпохи Возрождения, и ставит нас в центр этой композиции. Несмотря на всю свою любознательность и неудовлетворенность, наука, то есть разум, начинает с того, что успокаивает нас. «Ты здесь, в этой комнате, с твоими друзьями, вокруг лампы. Не бойся, все хорошо. А теперь посмотрим: какова природа этого светящегося явления? Ты уже знаешь, что такое обогащенный уран? Тебе нравятся изотопы, тебе известно, что мы выплавляем золото из свинца?» Все это так здорово, что голова кружится, но только если при этом мы сидим в удобном кресле.

— Ну, я-то как раз сижу на полу, — сказал Рональд, — и ничего удобного в этом нет, сказать по правде. Послушай, Орасио: не имеет смысла отрицать существующую реальность. Она здесь, и каждый из нас — ее часть. Ночь проходит для нас обоих, дождь на улице идет для нас обоих. Я не знаю, что такое ночь, что такое время, что такое дождь, но все это здесь и вне меня, это то, что со мной происходит, и ничего тут не поделаешь.

— Ну ясное дело, — сказал Оливейра. — Никто этого и не отрицает, че. Речь идет о том, почему все происходит так, а не иначе, почему мы здесь, а на улице идет дождь. Абсурдны не сами вещи и явления, абсурдно то, что все таково, каково оно есть, и что мы считаем это абсурдным. От меня ускользает связь между мной и тем, что со мной происходит в данный момент. Я не отрицаю, что это происходит. Раз уж происходит, что поделаешь. В этом и состоит абсурд.

— Что-то не совсем понятно, — сказал Этьен.

— И не может быть понятно, если бы оно было таковым, то было бы ложным, может, с научной точки зрения все Выглядело бы истинным, но как абсолют — было бы ложным. Ясность — это требование интеллекта, не более того. Было бы здорово, если бы мы знали и понимали все, а не только науку и разум. Я говорю «было бы здорово», но кто знает, может, я говорю глупость. Может, единственный якорь спасения — это и есть наука, уран-235 и все прочее. Что бы там ни было, надо жить.

— Да, — сказала Мага, разливая кофе. — Что бы там ни было, надо жить.

— Пойми, Рональд, — сказал Оливейра, положив руку ему на колено. — Ты — это не только твой ум, это понятно. Эта ночь, например, все, что с нами происходит здесь и сейчас, — это как свет на картинах Рембрандта, когда едва освещен лишь один уголок, но это не физический свет, не то, что ты так спокойно называешь и определяешь как лампу с ее ваттами и свечами. Абсурдно полагать, что мы можем объять данный момент или любой другой во всем многообразии его составляющих или хотя бы интуитивно соединить их, чтобы воспринять, если хочешь. Всякий раз, когда у нас наступает кризис, начинается полный абсурд, пойми, диалектика способна приводить шкафы в порядок, только когда все спокойно. Ты же прекрасно знаешь, в кульминационный момент кризиса мы всегда действуем импульсивно, причем с точностью до наоборот, если исходить из того, что предполагалось, мы совершаем нечто несусветное, чего и сами от себя не ждали. Вот сейчас, например, в этот самый момент можно сказать, происходит некое пресыщение реальностью, тебе не кажется? Реальность спешит, показывает себя во всю мощь, и единственный способ противостоять ей — это отбросить диалектику, именно в такую минуту мы в кого-то пускаем пулю, прыгаем за борт, принимаем упаковку гарденала, как Ги, срываемся с цепи, — словом, разбрасываем камни во все стороны. Разум служит лишь для того, чтобы спокойно анатомировать действительность или анализировать будущие испытания, но никогда для того, чтобы разрешить кризис, в котором мы оказались. Но эти кризисы что-то вроде метафизических указателей, че, состояние, которое, не пройди мы путь разума, было бы нашим естественным и обычным состоянием питекантропа, испытывающего эрекцию.

— Осторожно, кофе очень горячий, — сказала Мага.

— И эти кризисы, которые большинство людей рассматривает как нечто скандальное, абсурдное, я склонен рассматривать как нечто вскрывающее истинный абсурд, абсурд упорядоченного, спокойного мира, где несколько совершенно разных людей пьют кофе в два часа ночи, тогда как на самом деле это не имеет никакого смысла, разве что с точки зрения гедонизма, — ведь, право, так хорошо сидеть у печки, от которой так уютно веет теплом. Чудеса никогда не казались мне абсурдными; абсурдно то, что им предшествует и что следует за ними.

— И все-таки, — сказал Грегоровиус, потягиваясь, — il faut tenter de vivre.

«Voilà,[352] — подумал Оливейра. — Еще одно доказательство, о котором я поостерегусь упоминать. Из миллионов стихотворений он выбирает то, о котором я вспоминал десять минут назад. Это то, что обычно называют случайным совпадением».

— Так и быть, — сказал Этьен сонным голосом, — только вовсе не надо пытаться жить, потому что жизнь дается нам по предназначению. Уже давно многие подозревают, что жизнь и живые существа — это две разные вещи. Жизнь живет отдельной от нас жизнью, нравится нам это или нет. Ги попытался сегодня опровергнуть эту теорию, но с точки зрения статистики она неопровержима. О том же говорят концлагеря и пытки. Вероятно, из всех наших чувств единственное, что принадлежит не нам, — это надежда. Надежда принадлежит жизни, это и есть сама жизнь, которая себя таким образом защищает. И так далее. На этом я ухожу спать, потому что после всех этих разборок с Ги я разваливаюсь на части. Рональд, приходи завтра утром в мастерскую, я закончил один натюрморт, ты с ума сойдешь, когда увидишь.

— Орасио меня не убедил, — сказал Рональд. — Я согласен, многое из того, что меня окружает, — абсурд, но мы называем тем же словом и то, чего просто еще не в состоянии понять. И что когда-нибудь узнаем.

— Подкупающий оптимизм, — сказал Оливейра. — Мы могли бы отнести его на счет жизни как таковой. Твоя сила в том, что у тебя нет будущего, как у большинства агностиков. Ты всегда полон жизни, всегда в настоящем, всегда доволен всем происходящим, как на картинах Ван Эйка.[353] Но если бы с тобой произошла ужасная вещь — у тебя не было бы веры, и в то же время ты чувствовал бы, что движешься к смерти, к самому скандальному происшествию из всех скандальных происшествий, твое зеркало сразу бы стало мутным.

— Пойдем, Рональд, — сказала Бэбс. — Поздно уже, я хочу спать.

— Нет, подожди. Я сейчас вспомнил, как умер мой отец, да, многое из того, что ты говоришь, верно. Я так и не смог решить эту головоломку, это было нечто необъяснимое. Человек был молод и счастлив, жил в Алабаме. Шел по улице, и его придавило упавшее дерево. Мне было пятнадцать лет, за мной пришли в колледж. Столько всего абсурдного происходит, Орасио, сколько смертей, ошибок… Хотя дело не в количестве, я полагаю. Но это не тотальный абсурд, о котором ты говоришь.