— Идиотизм какой-то, — сказал Рональд, и никто не понял, относилось ли это к способу включения лампы или к чему-то еще. Свет унес фиолетовые шары, и Оливейра почувствовал вкус сигареты. Сейчас ему было и вправду хорошо, он согрелся, и скоро они будут пить кофе.

— Иди сюда, — сказал Оливейра Рональду. — Тебе здесь будет лучше, чем на стуле, у него в сиденье что-то острое, так и втыкается прямо в задницу. Вонг включил бы его в свою пекинскую коллекцию, я уверен.

— Мне и здесь хорошо, — сказал Рональд. — Если мы правильно поняли друг друга.

— Тебе там неудобно. Иди сюда. Если вообще эти две сеньоры сделают нам когда-нибудь кофе.

— Посмотрите на этого крутого мачо, — сказала Бэбс. — Он что, всегда такой?

— Почти всегда, — сказала Мага, не глядя на него. — Помоги мне, вытри этот поднос.

Оливейра подождал, когда Бэбс начнет свои обычные комментарии насчет того, как готовить кофе, и когда Рональд сполз со стула и оказался вплотную к нему, он сказал ему на ухо несколько слов. Грегоровиус, который их слышал, включился в разговор о кофе, и реакция Рональда потонула в похвалах мокко и сетованиях по поводу исчезающего искусства его приготовления. Потом Рональд снова сел на стул, как раз когда Мага протягивала ему чашку кофе. В потолок тихо стукнули два, нет, три раза. Грегоровиус вздрогнул и выпил кофе залпом. Оливейра с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться, отчего желудочный спазм, может быть, мог бы и пройти. Мага было словно чем-то удивлена, она в потемках переводила взгляд с одного на другого, а потом стала шарить на столе в поисках сигарет, будто хотела уйти от чего-то, чего она не понимала, как иногда бывает во сне.

— Я слышу шаги, — сказала Бэбс, подражая интонациям Блаватской.[339] — Этот старик, должно быть, сумасшедший, с ним надо соблюдать осторожность. Однажды, в Канзас-Сити… Нет, это кто-то поднимается по лестнице.

— Я слышу все, что происходит на лестнице — сказала Мага. — Мне ужасно жалко глухих. — Мне сейчас кажется, что я рукой ступаю по ступенькам, с одной на другую. В детстве я получила десятку за одно сочинение, я написала историю про один маленький шумок. Очень симпатичный шумок, он приходил и уходил, с ним случались разные вещи…

— А я наоборот… — сказала Бэбс. — О’кей, о’кей, перестань меня щипать.

— Душа моя, — сказал Рональд, — помолчи секунду, чтобы мы могли понять, чья это поступь. Да, это король красок, это Этьен, великая бестия Апокалипсиса.

«Как он спокойно все принял, — подумал Оливейра. — Лекарство Рокамадуру полагалось, кажется, в два часа. У нас еще больше часа». Он не понимал и не хотел понимать, зачем нужна эта отсрочка, отрицание того, что уже известно. Отрицание, отрицательный… «Да, все равно что отрицание той действительности, какой-она-должна-быть, то есть… Не впадай в метафизику, Орасио. Alas, poor Yorick, ça suffit.[340] Раз я не могу этого избежать, мне кажется, будет лучше, если мы включим свет и выпустим это известие, как голубя. Отрицание. Полная инверсия… Скорее это он один тут живой, а мы все умерли. Напрашивается простое предположение: он убил нас за то, что мы повинны в его смерти. Повинны, то есть являемся пособниками определенного положения вещей… Ох, мой дорогой, куда тебя занесло, ты как осел, у которого перед носом размахивают морковкой. Это и правда Этьен, не кто иной, как он, великая бестия от живописи».

— Он выжил, — сказал Этьен. — Сукин сын, у него больше жизней, чем у Цезаря Борджиа. Вот уж действительно, что значит вовремя поблевать…

— Расскажи, расскажи, — сказала Бэбс.

— Промывание желудка, клизмы из чего-то там, не знаю из чего, уколы во все места, кровать на пружинах, чтобы голову держать книзу. Он выблевал все меню ресторана «Орест», где он, видимо, обедал. Ужас, что было, вплоть до виноградных листьев, чем-то фаршированных. Вы себе представляете, как я вымок?

— Есть горячий кофе, — сказал Рональд. — А также напиток под названием канья, отвратительный.

Этьен фыркнул, бросил плащ в угол и подошел поближе к печке.

— Как малыш, Люсия?

— Спит, — сказала Мага. — Крепко спит, к счастью.

— Давайте говорить потише, — сказала Бэбс.

— Где-то около одиннадцати вечера он пришел в сознание, — рассказывал Этьен, почти с нежностью. — Обделался, как свинья, что да, то да. Врач разрешил мне подойти к постели, и он меня узнал. «Ну ты и кретин», — сказал я. «Пошел к черту», — ответил он. Врач сказал мне на ухо, что это хороший признак. В палате были еще какие-то типы, я-то перенес все это нормально, притом что больницы для меня…

— Ты дома был? — спросила Бэбс. — Тебе пришлось идти в комиссариат?

— Нет, все улажено. Тем не менее будет осмотрительней, если вы все останетесь здесь на сегодняшнюю ночь, видели бы вы лицо консьержки, когда выносили Ги…

— The lousy,[341] — сказала Бэбс.

— Я скроил добродетельную мину и, проходя мимо нее, дотронулся до ее руки и сказал: «Мадам, любая смерть заслуживает уважения. Этот юноша убил себя из-за неразделенной любви к Крейслеру[342]». Вы не поверите, она окаменела, глаза вылезли из орбит, ну точно яйца вкрутую. И как раз когда носилки поравнялись с дверью, Ги приподнялся, подпер щеку бледной рукой, точь-в-точь как на этрусских саркофагах, и его вырвало чем-то зеленым прямо на кофту консьержки. Санитары корчились от смеха, это было что-то невероятное.

— Еще кофе, — попросил Рональд. — Садись сюда, здесь пол теплее всего. Чашечку доброго кофе для бедняги Этьена.

— Не видно ничего, — сказал Этьен. — А почему я должен сидеть на полу?

— Чтобы составить компанию нам с Орасио, мы тут что-то вроде дозорных, — сказал Рональд.

— Не валяй дурака, — сказал Оливейра.

— Послушай меня, садись сюда, и ты узнаешь такое, о чем даже Вонг не знает. Ошеломляющие книги, документы со скрытым смыслом. Как раз сегодня утром я развлекался, читая «Бардо».[343] Тибетцы — существа необыкновенные.

— Кто тебя на это сподвиг? — спросил Этьен, втискиваясь между Оливейрой и Рональдом и залпом проглатывая кофе. — Выпить, — сказал Этьен, повелительно вытянув руку в сторону Маги, которая передала ему бутылку каньи, зажав ее между пальцами. — Мерзость, — сказал Этьен, отхлебнув глоток. — Не иначе, что-нибудь аргентинское. Что за страна, бог ты мой.