Этьен посмотрел на него.

— Интересно знать, почему у тебя так дрожат губы, — сказал он.

— Нервный тик, — сказал Оливейра.

— Нервный тик и циничный вид как-то не вяжутся между собой. Я с тобой, пошли.

— Пошли.

Он знал, что Мага сидит на кровати и смотрит на него. Он засунул руки в карманы куртки и пошел к двери. Этьен попытался было преградить ему дорогу, но потом последовал за ним. Рональд, видя, что они уходят, сердито пожал плечами. «Это же полный абсурд», — подумал он. При мысли о том, что все на свете абсурд, ему стало не по себе, хотя он и не понимал почему. Он решил помочь Бэбс и, чтобы быть полезным, стал смачивать компрессы. В потолок снова застучали.

(-130)

— Tiens,[366] — сказал Оливейра.

Грегоровиус сидел около печки, закутавшись в черный халат, и читал. На стене, на гвоздике, висело бра, тщательно прикрытое газетой, которая уменьшала свет.

— Я не знал, что у тебя есть ключ.

— Остаточные явления, — сказал Оливейра, бросая куртку в тот же угол, что и всегда. — Я отдам его тебе, поскольку ты теперь хозяин дома.

— Только на время. Здесь слишком холодно, да еще этот старик наверху. Сегодня утром он ни с того ни с сего колотил в потолок целых пять минут.

— Это он по инерции. Все продолжается чуть больше того, чем следует. Вот я, например, поднялся сюда, достал ключ, открыл… Здесь бы надо проветрить.

— Холод кошмарный, — сказал Грегоровиус. — Пришлось двое суток держать окно открытым после окуривания.

— И все это время ты был здесь? Caritas.[367] Ну ты даешь.

— Не в этом дело, я боялся, что кто-нибудь из жильцов дома воспользуется ситуацией, займет комнату и начнет качать права. Люсия мне говорила, что владелица — какая-то чокнутая старуха и что некоторые постояльцы не платят годами. В Будапеште я читал лекции по гражданскому праву, такое из головы не выветривается.

— Словом, ты тут устроился как султан. Chapeau, mon vieux.[368] Надеюсь, ты не выбросил в мусорное ведро мой мате?

— Да ты что, нет, конечно, он на тумбочке, там, где чулки. Теперь здесь много свободного места.

— Похоже на то, — сказал Оливейра. — У Маги, что, случился приступ аккуратности, не видно ни пластинок, ни книг, че, теперь, насколько я понимаю…

— Она все увезла, — сказал Грегоровиус.

Оливейра открыл тумбочку и достал мате и чайничек. Он неспешно потягивал чай, поглядывая по сторонам. В голове неотступно крутились слова танго Моя печальная ночь.[369] Он сосчитал по пальцам. Четверг, пятница, суббота. Нет. Понедельник, вторник, среда. Во вторник вечером Берт Трепа, ты меня любила / как никого и никогда, среда (редкостная пьянка, NB. никогда не мешать водку с красным вином), ты в сердце острый шип вонзила / мне душу ранив навсегда, четверг, пятница, Рональд в машине, которую он у кого-то одолжил, они навещали Ги Моно, похожего на вывернутую наизнанку перчатку, нескончаемая зеленая рвота, он вне опасности, ты знала, я тебя любил / ты радость жизни мне дарила / моя надежда и моя мечта, суббота, где же, где же? Где-то в районе Марли-ле-Руа, итого пять дней, нет, шесть, всего почти неделя, а комната стала ледяная, несмотря на печку. Этот Осип просто лягушка какая-то, где угодно приспособится.

— Так, значит, она уехала, — сказал Оливейра, поудобнее устраиваясь в кресле с чайничком в руках.

Грегоровиус кивнул. Он сидел с раскрытой на коленях книгой и всем своим видом давал понять (в пределах воспитанности), что хотел бы продолжить чтение.

— И оставила тебе комнату.

— Она знала, что я оказался в весьма щекотливом положении, — сказал Грегоровиус. — Моя двоюродная бабушка недавно перестала присылать мне деньги, — наверное, скончалась. Мисс Бабингтон хранит молчание, но, учитывая ситуацию на Кипре… Известно, что это всегда отзывается на Мальте: цензура и все прочее. Люсия предложила мне жить здесь, после того как ты объявил, что уходишь. Я колебался, принимать ли мне ее предложение, но она настояла.

— Сама она с отъездом не задержалась.

— Это все было до того.

— До окуривания?

— Вот именно.

— Ты выиграл в лотерею, Осип.

— Это все так печально, — сказал Грегоровиус. — А ведь могло быть совершенно иначе.

— Ну, старина, тебе ли жаловаться. Комната четыре на три с половиной, пять тысяч франков в месяц, притом с водопроводом…

— Я бы хотел, — сказал Грегоровиус, — чтобы между нами все было ясно. Эта комната…

— Она не моя, можешь спать спокойно. А Мага ушла.

— В любом случае…

— Куда?

— Она говорила про Монтевидео.

— На это у нее нет денег.

— Она говорила о Перудже.

— Ты хочешь сказать, о Лукке.[370] С тех пор, как она прочитала «Sparkenbroke»,[371] она умирает по всему этому. Ты можешь вразумительно сказать мне, где она?

— Не имею ни малейшего представления, Орасио. В пятницу она сложила в чемодан книги и одежду, собрала кучу пакетов, после чего появились два негра и все унесли. Она сказала мне, что я могу оставаться здесь, а поскольку она все время плакала, разговора особого не получилось.

— Мне хочется набить тебе морду, — сказал Оливейра, потягивая мате.

— В чем я виноват?

— Это не вопрос вины, че. Ты как герой Достоевского, отвратителен и симпатичен одновременно, что-то вроде метафизического жополиза. Когда ты улыбаешься, становится понятно, что уже ничем помочь нельзя.

— Что ж, как ты со мной, так и я с тобой, — сказал Грегоровиус. — Механизм «challenge and response»[372] типичен для людей буржуазного склада. Ты такой же, как я, и потому бить меня ты не будешь. Не смотри на меня так, я ничего не знаю о Люсии. Один из негров почти всегда торчит в кафе «Бонапарт», я его там видел. Может, он тебе что-нибудь скажет. Но сейчас-то зачем ты ее ищешь?